«У тебя было четыре месяца, давно мог убежать. Вот теперь посидишь». Олег Груздилович рассказал, как писал прошение на имя Лукашенко

«Как удалось вырваться?»

Уже десятки раз у меня спрашивали: как удалось до окончания срока выйти на свободу? Но я могу только описать этот процесс, поделиться своими соображениями. Что же касается истинных причин того, почему мне предложили помилование, — они для меня остаются неизвестными. Предположения есть, доказательств нет. А основные доказательства могут никогда и не появиться — такая мысль пришла после внезапной смерти в конце ноября 2022 года тогдашнего министра иностранных дел Владимира Макея. Позже объясню, при чем здесь он.

А пока — август 2022 года.

Где-то в конце лета, среди дня, Андрей, дневальный по отряду, как обычно бегом врывается в нашу «хату» и пихает мне в руку дежурный мобильный телефон: «Говори! Только назовись! Быстрей!»

Андрей всегда такой импульсивный. Сидит за двойное убийство. Из одного ружья «завалил» сначала молодую жену, потом — ее отца. Срок у Андрея огромный, спешить как будто некуда. Его и дневальным поставили потому, что должен вести себя неторопливо. Но он не такой человек — можно сказать, даже сидя, бегает. Сейчас же по лицу вижу — на самом деле что-то необычное.

Называюсь. Незнакомый мужчина на той стороне говорит по-деловому, но все же не привычным тюремно-начальственным тоном, а нейтрально-уважительно: «Груздилович Олег? Скажите, кем вы работали?» Отвечаю, что уже пенсионер. «Знаю. А до ареста кем работали? Это правда, что на «Радые Свабода»?» — «Подтверждаю». — «Ясно. Все».

Теперь вернемся назад, в середину августа.

У нас, политических, появился новый повод пошептаться во время прогулки, поулыбаться каким-то своим выводам, о которых другим — молчок. За войной в Украине мы следим, глядя российские «60 минут» с пропагандисткой Скабеевой и сравнивая с тем, что нам пишут родственники в письмах, что говорят жены по телефону.

Мы помним, как исказилось лицо Скабеевой, когда в прямой эфир проскочила новость, что бои идут неподалеку от Изюма, хотя спикер Минобороны России только вчера говорил о наступлении российских войск под Харьковом. А еще через несколько дней жена одного из наших сообщила мужу, что россиян гонят от Изюма. Мы с Сергеем ходим по «локалке» как заведенные. Нам просто места не хватает: «Погнали наши городских! Погнали!»

На фоне таких событий в отряде снова возникают разговоры о том, что нас, политических, сейчас начнут выпускать. Через амнистию, через помилование, через признание вины или еще как — не важно, главное, что ситуация требует от Лукашенко маневра, и он должен действовать.

Мне ближе такая версия, потому что она легче: что нас держат как заложников и собираются когда-нибудь выгодно продать. Лукашенко видит, что войну россияне проигрывают. Значит, впереди у России большой кризис, если не развал, и ее поддержка будет уменьшаться. Самое время умиротворить Запад, чтобы ослабил санкции. Запад торговаться с Лукашенко пока не хочет, но тот может предложить хотя бы «разрядку напряженности», как когда-то Брежнев. Каким образом? Простым — кого-то отпустить, чтобы показать, что хочет договариваться. Начнет с более известных личностей, а дальше будет смотреть на реакцию: поведется Запад или нет?

Не скажу, что со мной все друзья были согласны. Сергей, который не был политическим, предупреждал, чтобы не тешили себя иллюзиями. «Глупость! Скорее убийц начнет выпускать досрочно, чем политических. Зачем ему новые проблемы? Выпустит, когда нож к горлу кто-то приставит, не раньше», — сердито комментировал Сергей наши надежды на скорое начало торга режима с Западом. Но соглашался, что на некоторых политических может и проверить этот план.

Зато Константин, еще один мой друг из политических, как раз допускал амнистию политзаключенных, причем в ближайшее время: «Санкции прижимают, торговля с Западом вот-вот начнется. А тогда — по схеме 2011 года, придет и наша очередь. Может, и до нового года».

Пытаются «сплавить»

…И вот тот странный звонок в конце августа. Как его понимать? Почему неизвестный сотрудник интересуется данными, которые можно найти в моем персональном деле? Просто его развернуть и прочитать?

Еще одно событие мешало сделать однозначный вывод.

За неделю до того отрядный начальник вызвал меня к себе в кабинет. Захожу. Попивает кофе. Дослушал рапорт и, еще причмокивая, шокирует предложением в форме приказа: «Хотите написать заявление на перевод в первый отряд, к пенсионерам? Там будет лучше, а с молодыми сложно. Пишите».

Спорить не имело смысла, так как если захотят, переведут сами, но уже через ШИЗО. Подписал, вышел и, конечно, размышляю: с чего вдруг такая забота о моей персоне? Вспомнилось, как буквально за два дня до того политзаключенный Константин посоветовал реже общаться во время прогулок. «Передали, чтобы меньше с вами встречался, часто видят рядом. Вообще политическим нежелательно «кучковаться». Так давайте пока… подождем».

Остановился на версии, что меня приказано сплавить к пенсионерам, чтобы здесь, в трудовом отряде, не вел, как они говорят, политическую агитацию.

И снова размышляю о странном звонке. Кто это был? Тут два варианта: либо звонил начальник пенсионерского отряда, изучал мое личное дело и что-то решил уточнить. Руководство отрядов изучает своих осужденных заранее. Мой начальник ко мне аж в ШИЗО приходил, через «глазок» познакомились.

Либо возможен второй вариант — действительно начинается тот самый торг, который столько обсуждают политические. Неужели наконец припекло? Да или нет, скоро все должно решиться. Подождем.

Быстрее в штаб!

Ждать пришлось дней десять. Прекрасно помню тот чрезвычайно холодный вторник, 6 сентября. В обычный год такой порой люди еще в рубашках ходят, а тогда словно пришла поздняя осень. За два дня похолодало до плюс пяти днем и чуть ли не до нуля ночью. Со склада зекам выдали телогрейки, но все равно мы мерзли и начали натягивать под форменные куртки, кто что имеет в сумках — джемперы, жилеты, свитера. Заправишь такую поддевку в штаны — хорошо греет. Но думаешь и о том, чтобы воротник не торчал из-под рубашки, ведь это уже нарушение формы одежды, если заметят — ШИЗО. Правда, возникала другая проблема. От пронзительного холодного ветра поддевание помогало, но в помещении быстро запаривался. Особенно в столовой, когда еще похлебаешь теплого супчика и осилишь «шлемку» перловки. А там же тесно, уже не разденешься.

Как раз в таком млявом состоянии во время обеда слышу вдруг свою фамилию. Кричит кто-то громко, с прохода. Чудо да случится! Первый раз вижу, чтобы одетый в желтую жилетку дневальный заявился, чтобы кого-то отыскать, аж в столовую во время обеда.

«Где Груздилович?! Ты? Быстрее в штаб!» Ложки почти у всех на мгновение зависают в воздухе. Может, больше всех удивлен завхоз Алексей и другие активисты, на лицах четко читается вопрос: «Чего ему такая привилегия?»

К штабу идем так быстро, что едва успеваю за дневальным. Обычно дневальный подбирает кого-то из других отрядов, и уже таким поездком зеки приходят к двухэтажному зданию штаба, в котором всегда что-то ремонтируют. И потом долго стоять, выстроившись перед крыльцом, ждут вызова. Но теперь дневальный приводит к штабу меня одного, и, никого не дожидаясь, мы поднимаемся на второй этаж. Там — по знакомому уже коридору к дверям того самого кабинета. Где-то под сердцем начинает колоть предчувствие нехорошего: сколько глаз сейчас в меня вопьется, кроме тех, с портрета Лукашенко? И снова начнется крик: «Да я тебя!.. Ты у меня!.. Молчи!»

Захожу в кабинет, а там за столом всего один человек — среднего возраста мужчина в синем прокурорском мундире. Коловшая под сердцем иголочка исчезает. Значит, сработал второй вариант: речь пойдет об освобождении.

Я даже не помню, отрапортовал ли о себе, как требуют правила в колонии. Может и начал, но был остановлен предложением присесть за стол. Еще одна хорошая примета в подтверждение моего предположения. Прокурор начинает задавать дежурные вопросы: как условия, отношение администрации, здоровье? Отвечаю коротко и без зацепок, чтобы собеседник перешел к главному. Но звучит вопрос, которого совсем не ожидал, когда дорогой прикидывал возможный сценарий разговора: «А как вы относитесь к отъезду за границу? После освобождения не собираетесь уехать?»

За мной гнались китайские солдаты

Вообще с заграницей у меня отношения простые. Еще лежа на шконке на «Володарке», как-то подсчитал, что за свою жизнь, в основном как журналист, побывал в 21 стране мира, не считая уже несуществующей ГДР. Почти все страны, в которых довелось побывать, — европейские и из бывшего СССР. Из далеких дважды был в США и один раз, в конце 1990-х, занесло меня как торгового туриста в Китай, откуда через неделю выехал, как когда-то из ГДР, с чувством, что вырвался из концлагеря на свободу.

Почему у меня противоречивые воспоминания о Китае? А как иначе, когда по китайскому городу за мной, как за шпионом, гнались солдаты Народно-освободительной армии Китая, ведь, гляди ж ты, в шесть утра снял на фото поднятие на городской площади красного флага с пятью желтыми звездами. Оказывается, в коммунистическом Китае на такие снимки разрешение нужно!

И из журналистского путешествия по США в 1993 году я вернулся преждевременно, не выдержав нью-йоркской суеты — просто поменял билет на день раньше. Короче, всегда возвращение домой было более сильной радостью, чем волнение перед интересной поездкой. И больше чем на месяц с родиной никогда не прощался. Еще в начале девяностых, когда уехать из Беларуси стало делом и модным, и относительно простым, окончательно решил для себя, что буду жить только дома. Да не просто жить, а пытаться делать так, чтобы наша Беларусь становилась демократической, свободной, европейской, а значит, привлекательной.

И вот тебе вопрос в лоб, да явно с подтекстом: «Не собираетесь уезжать из страны после освобождения?» Читай: лучше тебе уехать куда подальше.

Ответил, разумеется, без этих долгих рассуждений, коротко: никогда не собирался и не собираюсь. А в голове оставил приложение: «И не надейтесь!»

Ни один мускул на лице прокурора не шелохнулся, но по той паузе, которую он выдержал перед следующим вопросом, стало понятно, что мой ответ его не удовлетворил. Хотя чего он ждал? Что брошусь его уверять, мол, уеду, только отпустите?

Что силовики и их главарь спят и мечтают, чтобы мы все поуезжали — в этом давно убедился. Я много раз слышал об этом в свой адрес. 23 декабря 2021 года, в первый день ареста, это повторилось.

Выдавливали за границу

Тогда три верзилы из столичного управления милиции прокололись на моих глазах трижды.

Сначала, как повезли из следственного комитета, сотрудник за рулем рванул на перекрестке на красный свет, едва не устроив аварию. Мне, водителю с 35-летним стажем, осталось только хмыкнуть, еле удержался от комментария. Но дальше вижу, что едут не туда, мы уже по проспекту Дзержинского недалеко от Окрестина. «Куда вы едете? В документ посмотрите — меня же на «Володарку» надо, обвинение уже предъявлено!»

Что началось: «Б…! Ты куда смотрел!» — срываются друг на друге. Разворачиваются почти на полной скорости и гонят в противоположную сторону, к «Володарке». И вот тут, пока ждали у ворот, пока володарские вертухаи поужинают, видимо, сработало в их головах какое-то забытое сочувствие. «А чего ты, — говорят, — не убежал за границу? У тебя было четыре месяца, давно мог убежать. Вот теперь посидишь».

Хорошие такие ребята, вошли в положение и открыли секрет, что всех таких, как я, приказано либо сажать, либо выдавливать за границу. Получается, мне эти четыре месяца между задержанием в июле и нынешним арестом в декабре на то и давались, чтобы убежал. А я тогда не понял.

Заявление на имя Лукашенко

Выходит, в кабинете начальника колонии наедине с сотрудником прокуратуры снова будем мусолить эту тему — об отъезде за границу. Но сначала человек должен освободиться, а уже тогда решать проблему отъезда. Думаю об этом, только вида не подаю, жду следующего вопроса. Пауза затянулась.

И тогда короткий, как выстрел, вопрос: «Как вы относитесь к прошению о помиловании?»

Теперь моя очередь брать паузу. И она нужна, чтобы взвесить «за» и «против» и не ошибиться. Отношусь к помилованию, конечно же, сложно. Ведь также мучают сомнения, стоит ли принимать свободу из рук диктатора, который тысячи людей из-за беззакония бросил за решетку. А прошение о помиловании придется подавать на его имя, без этого не обойдешься. Значит, честнее не врать себе, не соглашаться.

Однако с этой моральной позицией во мне борется практик, который рассуждает иначе: от того, что останешься за решеткой, когда мог бы выйти на свободу, никому лучше не будет. Если не освобождаешься ценой измены, то не покоряешься, не уступаешь и не лицемеришь.

Просто как будто убегаешь из-за проволоки в дырку, которая неожиданно открылась и через минуту должна закрыться. Прозеваешь — будешь жалеть. Да и на свободе что-то можешь сделать полезное, хотя бы для своих родных. А в тюрьме ты только мученик и заложник.

Человек во мне с такой позицией побеждает того, бескомпромиссного, и решение, что ответить, принято: «Нормально отношусь. Но мне, как журналисту, приходилось писать о случаях освобождения политзаключенных через помилование, и поэтому знаю, что от них требовали признания вины. Так вот я вину не признал и не признаю. Поэтому — как хотите».

С ответом мой визави не тянул: «Хорошо, не признавайте. Пишите без признания. Но знайте: подпишут ли такое прошение, сказать не могу. Это как лотерея. Так напишете?»

«Да, на это я согласен», — говорю как можно спокойнее.

Представитель прокуратуры дал мне лист бумаги, ручка у меня была своя. Начало заявления составлял сам, но дальнейший текст частично надиктовывал прокурор. «Президенту РБ Лукашенко А. Г. осужденного по статье 342 Груздиловича А. Г. заявление…»

Про текст прошения помню точно, что нужно было указать назначенный судом срок и сколько реально из него отбыл. Написал про полтора года и задумался на секунду, что обозначить дальше. По закону день содержания во время следствия и до окончания процесса апелляции засчитывается за полтора дня, и поэтому формально я отбыл за решеткой уже не девять месяцев, а чуть ли не год. И все же обозначил девять месяцев. Отдельным предложением добавил, что не признаю себя виновным, так как работал на протестах как журналист. Еще запомнил такую деталь: в конце заявления прокурор просил вписать слова: «Обязуюсь больше закон не нарушать». В этом предложении сознательно не стал употреблять слово «больше», и получилось: «Обязуюсь закон не нарушать». Подумал, что здесь моральной уступки не будет: это же нормально, что гражданин обязуется не нарушать закон.

Поставил внизу подпись, дату и передал текст заявления сотруднику прокуратуры. Тот пробежал по нему глазами, при мне ничего не правил. «До свидания». — «До свидания».

• 14
• 0
• 6
• 1
• 2
• 2
• 3
• 0