«А, патриот, Родину любишь? Ну посмотрим». Олег Груздилович о СИЗО и колонии, где один государственный язык
Переполненные политзаключенными камеры, пытки, этапы, штрафные изоляторы. Это не сталинские 1930-е. Это Беларусь 2020-х. О своем тюремном опыте остро, остроумно, с надеждой на демократическое будущее страны рассказывает журналист Олег Груздилович в книге «Мае турэмныя муры». Радыё Свабода печатает очередные фрагменты книги.
04.06.2023 / 12:37
Белорусский язык: шаг назад, два вперед
Язык должен объединять, но, к сожалению, бывает и так, что он становится причиной недоразумений. Ну никогда не мог подумать, что просьба «пасунься» чуть не приведет к драке. Но так произошло. Услышав «пасунься», осужденный решил, что его обзывают сукой — словом, которое в тюрьме считается аж дважды оскорбительным. Спасибо, что другой человек переспросил, что же такое прозвучало в адрес друга. «А, подвинься… Ну вы даете, переводить надо».
Как с белорусским языком в тюрьмах?
Когда заезжал в Могилевскую колонию, был еще полностью белорусскоязычный. Не скажу, что это было само собой, без усилий или даже определенной борьбы. Но не буду хвастаться, что обошлось и без временных поражений или уступок. Тюрьма все же место, где нужно выживать, это не площадь. Другое дело, что к победе можно идти и неочевидным путем. Главное — не уступать в душе.
Во всех «своих» тюрьмах старался говорить с сокамерниками исключительно по-белорусски, а вот с тюремщиками — по обстоятельствам. Все же в тюрьмах складывается по-разному. Например, на «Володарке» и в могилевской Т-4 к моему белорусскому языку сотрудники относились спокойно. Кто-то демонстративно не обращал внимания, кто-то хмурился, но молчал, несколько раз слышал белорусскоязычный ответ в одно-два слова, не больше. Полностью отрицательной реакции, приказа перейти на русский, потому что не понимают, точно не было. Изредка, наоборот, белорусский язык открывал какие-то возможности.
Так, уже в первый вечер на «Володарке» охранник, выводивший во временную камеру, оглянулся по сторонам, понизил голос и довольно доброжелательно начал расспрашивать, за что меня арестовали. А после этого поинтересовался, сколько всего на тот момент политзаключенных в Беларуси. Мой ответ о более чем тысяче его явно шокировал. Мы еще о чем-то говорили, и, помню, я почувствовал себя немного успокоенным.
По-белорусски говорил и с начальником СИЗО, когда меня ставили на учет как склонного к экстремистским действиям. Дополнительной реакции на язык не было, но это мало утешило, так как общий тон был очень негативный.
Когда пришла моя очередь дежурить по камере, отрапортовал по-белорусски. Проверяя офицер по кличке «Уважаемый», удивленно повернул голову в мою сторону, улыбнулся, но ни слова не сказал. А вот после подобного белорусскоязычного рапорта в могилевской тюрьме какой-то начальник задержал на мне тяжелый взгляд и с определенной угрозой прокомментировал: «А, патриот, родину любишь? Ну посмотрим».
Тюремный автопортрет Олега Груздиловича
Через несколько дней меня из той камеры перевели в другую, и явно не за язык. Так как в новой камере продолжал пользоваться белорусским и никаких препятствий не встретил. С охранниками коммуникация ограничивалась рапортом как склонного к экстремизму: послушают рапорт и пойдут. А сокамерники вообще реагировали отлично. Были и такие, кто в разговоре полностью переходил на белорусский или пытался подбирать отдельные слова, извинялся, если какое слово забыл или не знает. Но агрессивной реакции точно не было никогда. 18-летний Сергей, осужденный по 328 статье, признавал, что в школе не старался выучить белорусский язык, а сейчас жалеет. Рассказывал про учительницу белорусского, которая даже на занятиях говорила больше по-русски. В разговорах с политическими Сергей пытался использовать белорусский язык, но выходило у него плохо. И все же «добрай раніцы» и «дабранач» от него слышали ежедневно.
В камере был еще один журналист, осужденный по экономической статье, но явно по политическим причинам. Дмитрий был лучшим знатоком белорусского языка. Между вечерней проверкой и отбоем традиционно устраивались посиделки с чаем и печеньем. Тогда те заключенные, кто к нам присоединялся, а иногда это была треть состава камеры, пять-шесть человек, все говорили по-белорусски. И это были не только политические.
И в 15-й колонии ситуация с белорусским языком для меня мало в чем изменилась.
Правда, холодком уже повеяло. На первой проверке вещей с рядовым охранником полностью разговаривал по-белорусски, но как вызвали на беседу к офицерам, начал двуязычничать. «Журналист, говоришь? А что писал про президента? И кто у нас президент? А на маршах что делал?». Отвечая на эти вопросы, уже белорусские слова чередовал с российскими.
В карантине с другими осужденными снова говорил исключительно по-белорусски, так же заполнял бумажки. Но через три дня вызвали на первую проверку вещей к начальнику карантина. Вспомнил друзей по карантину, которые советовали не раздражать начальников белорусским языком, и в разговоре с ним снова поосторожничал. Правда, все равно не помогло. За мелкую ошибку в списке вещей начальник карантина составил на меня рапорт. Написал объяснение по-белорусски и вышел из кабинета начальника, сердитый прежде всего на себя. Зачем давал слабину? Облегчения захотел?
На следующий день на комиссии у начальника колонии просто рот не давали открыть. Едва только успел вставить по-белорусски: «Я же гражданин Беларуси», как еще громче крик: «Что? Рот закрыл!» — и получил первые десять суток ШИЗО.
«Где здесь написано про второй государственный?»
И все же в штрафном изоляторе не бросил белорусского языка. Первые два дня по-белорусски здоровался с охранниками и благодарил за принесенную еду. Даже за веник подметать камеру либо за хлорку обрабатывать санузел говорил «дзякуй». Показалось, что охранники к моей белорусскости привыкли, и тогда решил пойти дальше.
В ШИЗО ежедневно утром и вечером дежурный по камере делает доклад проверяющим: «В камере номер… находится… осуждённых… Дежурный по камере… осуждённый по статье…» и так далее. Образец висит на дверях камеры, и этот образец русскоязычный. Ошибиться нельзя — за каждую ошибку будет новый рапорт, предупредили продольные. Изучив доклад на память по-русски, в течение двух дней дважды в день (так как первые десять суток сидел в камере один и каждый день был дежурным) исправно докладывал по этому образцу. Но на третий день решился на эксперимент.
Решил на этот раз докладывать по-белорусски. Перевел, выучил, чтобы от зубов отскакивало. И вот утро, приходят проверяющие, главный над ними подполковник грозного вида. Начинаю докладывать. Белорусский текст льется чисто, самому приятно. По лицу подполковника вижу, что сначала подмены он не заметил, но как дошло до слова «артыкул» вместо «статья», брови насупились и поползли на лоб. «Стой!» — повышает голос и тычет пальцем в текст на дверях. Сразу высказываю подготовленный аргумент: «Белорусский — второй государственный язык». Он снова тычет пальцем в дверь: «Где здесь написано про второй государственный? То, что здесь написано, то и должен докладывать. Начинай». И пришлось все же перейти на русский, чтобы не получить лишний срок в СИЗО.
Язык в штабе
С начальником однажды даже состоялась дискуссия о наркомовке и тарашкевице.
В середине июня, в то время, когда в СИЗО тянулся мой новый штрафной срок, с жалобой в колонию приезжала жена Марианна. Но я, естественно, об этом не знал, даже когда уже вышел из изолятора.
Оказывается, не получив от меня писем в течение десяти дней (а у меня было правило писать их ежедневно), она по телефону записалась на прием к начальнику колонии, приехала и действительно получила аудиенцию. Разговор шел о моем здоровье, об условиях содержания, и Марианна использовала слово «травень». Видимо, говорила о начале моего пребывания в колонии. Начальник колонии это слово запомнил. Во всяком случае, когда в июле полковник увидел меня рядом со штабом, то сам начал разговор и оспорил, что месяц май может называться траўнем. Аргумент у него был простой: его в белорусской школе учили говорить «май», а не «травень», значит, «май» все-таки не по-нашему. Пришлось гражданину начальнику выслушать и мои аргументы. Согласился он с ними или нет, об этом не сказал ничего. Но я для себя тогда отметил, что наша с ним по счету третья беседа, как и вторая, была спокойной и корректной. Уже никаких «рот закрыл» и «чего сюда приехал», как при первой встрече.
«С вами на белорусский перейду»
А в штаб в тот день должен был прийти на беседу с отрядным оперативником. Тот вызвал, чтобы получить объяснения относительно жалобы жены. С такими заявлениями должны формально, но все же разбираться.
Поговорили мы спокойно. Причем от начала до конца по-белорусски. Я не скрыл от офицера своей обиды за то, что перед помещением в СИЗО получил по шее от его коллег. Мы продолжали говорить, как вдруг в кабинет вошел молодой сотрудник. «Так с вами на белорусский перейду», — словно оправдываясь, сказал мой собеседник и посмотрел на коллегу.
Конечно, я не был единственным, кто постоянно разговаривал в колонии на родном языке. Таких в нашем белорусскоязычном окружении в отряде было по меньшей мере пятеро, причем разговаривали не тихонько где-то в закоулке, а открыто, при других осужденных. В соседнем отряде знал еще столько же белорусскоязычных и не раз слышал от них благодарности за возможность общаться на родном языке. И не только от политических.
Или такой случай: Сергей, еще молодой мужчина, осужденный на немалый срок за серьезное преступление, сообщил, что уже в колонии выучил белорусский язык по книгам из библиотеки. И действительно владел им на хорошем уровне.
Кто бы мог подумать, но родной язык в колонии звучал и со сцены клуба. Правда, мне этого услышать не довелось, и по очень обидной причине.
Стихотворение и рисунок Олега Груздиловича «За тюремным окном»
День рождения Купалы
В начале июля, когда я только постигал порядки в отряде, на утренней проверке услышал через громкоговоритель, что в воскресенье в клубе состоится праздник поэзии, приуроченный к 140-й годовщине со дня рождения народного поэта Беларуси Янки Купалы. Ничего себе! Заинтересовался, какие же стихи прозвучат со сцены клуба: раннего Купалы или времен БССР? И как будет украшена сцена? Неужели какой цитатой из классика, автора известного возгласа «Жыве Беларусь»? Разумеется, сразу решил обязательно попасть на концерт. Но как это сделать?
Обычный порядок прохода на мероприятие в клуб такой. Если мероприятие так называемое режимное (то есть обязательное, прописанное в плане, к примеру лекция), тогда весь отряд ведет в клуб завхоз или другой активист. На входе в клубную зону осужденных пересчитывают охранники — вот и вся процедура. А если посещение разрешено по желанию, как на фильм или концерт, то те, кто хочет идти, собираются вместе в локальной зоне, подходят к форточке и ждут там, пока их не заберет и не проведет в клуб дежурный охранник. Либо могут попросить какого офицера, который будет идти мимо, открыть форточку. Но тут как повезет. Так, сказали, будет и перед праздником поэзии Янки Купалы.
И вот уже ищу тех, кто интересуется творчеством Купалы, корректирую свои планы на день. Но вдруг ребята объяснили, что меня как склонного к экстремизму, желтобирочника, на концерт все равно не допустят. Что есть правило на массовые мероприятия «экстремистов» не допускать, мало что мы можем учинить. «Может, кого в заложники захватим», — смеялись.
Но я не успокоился. Пошел к начальнику отряда и специально попросился поприсутствовать на празднике поэзии Купалы. Добавил, что с детства люблю поэзию Купалы и мне интересно, как пройдет праздник. Но ответ был кратким, без обоснования: «Нельзя. Вам лучше быть в отряде».
Как все прошло, потом рассказал знакомый из соседнего отряда. По его словам, произведения знаменитого песняра представляли сами заключенные, и не очень удачно. «Прочитали несколько стихотворений с ошибками и разошлись», — подытожил осужденный. По его словам, послушать стихи пришли в клуб всего несколько десятков человек, но, видимо, их больше интересовала не поэзия, а возможность выйти из клуба на трибуну прилегающего к клубу стадиона. Ведь праздник поэзии быстро закончился, а мяч на стадионе гоняли до вечера. Зато «галочку» о мероприятии начальство и активисты в свои отчеты поставили.
Пьеса, как Беларусь встает с колен
А вот второе мероприятие, в сентябре, где также звучал белорусский язык, оказалось более удачным и оставило о себе большую память.
17 сентября 2022 года власти Беларуси впервые отмечали «День народного единства», и в колонии № 15 также прошли торжества.
Снова в клуб на концерт попасть мне не удалось, и я сильно об этом пожалел. Ведь, как рассказывали ребята на следующий день, тогда был настоящий фурор. По окончанию звучали как никогда искренние аплодисменты и все так радовались, что чуть не дошло до единения зеков с администрацией.
Хотя, казалось, концерт снова будет скучный, дежурный. Эстрадные номера в исполнении артистов могилевской филармонии, то есть перепевки российских шлягеров и отечественная патриотика, еще что-то (рассказчики даже не запомнили, что). Зато потом…
А потом показали театральную постановку, в которой играли, наверное, актеры могилевского драмтеатра. Это была одноактная пьеса о современной Беларуси, которая оживает, поднимается с колен.
Сюжет в пересказе ребят выглядел так. Спустя много лет после окончания школы в белорусской деревне встретились два одноклассника. Один, оставшийся в совхозе, за это время вырос до директора. А второй было поехал на заработки в Россию, но хорошей доли там не нашел. Шабашничал на стройках коттеджей для богатых, его обманывали, и вот он вернулся в родную деревню, к корням, теперь хочет жить здесь, начать все заново.
Но вопрос: возьмет ли одноклассник-директор его на работу? Они выпивают, вспоминают былое, и директор соглашается. Хозяйство у него сильное, зарплата в тысячу долларов, но есть условие — дис-цип-лина! «Согласен?» — «Согласен!». Они обнимаются, оба счастливы. Короче, единство народа. Вот такой спектакль с подтекстом, причем на белорусском языке.
«А закончился праздник вообще феерично, — вспоминали зрители. — Вышел на сцену заместитель начальника по идеологии и напомнил, что все осужденные мечтают об амнистии. «Так давайте, — говорит, — позовем амнистию!» И тогда весь зал несколько минут, как дети зовут Деда Мороза, скандировал: «Ам-ни-сты-я, ам-ни-сты-я!»».
Надежды на амнистию действительно были, но сбылись не для всех.
Если в середине сентября политические в нашем отряде еще верили, что на них также распространится ожидаемая амнистия, то после «Дня народного единства» эти надежды начали таять. По проекту закона об амнистии она не затрагивала осужденных по политическим статьям, и стало понятно, что полторы тысячи заключенных, которых осудили по политическим мотивам, еще останутся за решеткой. Более того, конвейер репрессий не остановился, к нам в колонию продолжали заезжать новые политзаключенные. Эту информацию я получил уже после освобождения.
Читайте также: