«По-местному не могла, а по-белорусски «не выпендривайся». Дочь Василия Семухи рассказала, как с детства купалась в море многоязычности
Дочь переводчика Василия Семухи и крестная дочь писателя Владимира Короткевича Алеся Семуха росла в окружении звуков разных языков, окончательно перешла на белорусский язык благодаря талаковцам, давно живет в США и сохраняет свою белорусскость. «Мова Гомель» расспросила Алесю Семуху о ее детстве, влиянии отца и присутствии белорусского языка в повседневной жизни.
16.05.2024 / 18:25
Алеся Семуха с отцом Василием Семухой. Фото из личного архива
Василий Семуха (18 января 1936 — 3 февраля 2019) — белорусский переводчик с немецкого, польского, испанского, украинского, латышского и других языков. Одна из его фундаментальных работ — полный перевод Библии на белорусский язык, над чем он работал 14 лет.
Детство и звуки разных языков
— Алеся, ваш отец, Василий Семуха, происходил с Пружанщины, из Брестской области, но вы сами родились уже в Минске?
— Да, я родилась в Минске на Комаровке, а отец происходил с Пружанщины, он родился и вырос на хуторе Ясенец.
— Вот вопрос языка интересный. Какой был ваш первый язык: русский или белорусский, и если русский, то в какой момент жизни белорусский язык появился?
— Отец мой в доме говорил на разных языках, он мог переходить с одного языка на другой. Мать говорила по-русски, в детском саду, в который меня отдали, тоже все по-русски было. А отец часто говорил по-своему, как он говорил, на полешутской речи. Часто рассказывал разные сказки, которые ему когда-то его бабка Репина рассказывала, и он их пересказывал. Он все время их рассказывал мне и моему брату, о горобейчике или еще о чем. Язык полесский был всегда на слуху, по-белорусски отец тоже часто говорил.
Он постоянно работал, и как работал, то так и говорил. На кухне, или где-то мимоходом, говорил по-белорусски. Когда мы были в городе или в более публичных местах, в магазине, говорил по-русски, с матерью и по-русски, и по-белорусски, мать тоже часто отвечала по-белорусски, она сама с Гомельщины была.
В детстве я с ним очень не любила ездить в автобусах, потому что когда он был со мной в автобусе, то любил меня «выставлять»: начинал обращаться ко мне очень громко и не на белорусском языке, а на трасянке, очень вкусной трасянке, причем часто говорил такие абсурдные вещи (Алеся смеется)… Все начинали смотреть, а он такое глупое что-то говорит, как какой-то «лапоть» из какой-то глухой деревни: «дачушка ну ты паглядзі…», и мне как ребенку как-то стыдно было, а ему это очень нравилось. Вот такие подколы были. Это было его забавой.
— То есть он такое удовольствие получал от этого…
— Он всегда получал большое удовольствие от «вкусности» языка. Ему всегда приятно было, во-первых, видеть, как люди реагировали на язык, и не только на белорусский, но на трасянку, на полесский, а время от времени он со мной начинал говорить по-немецки.
Когда я была маленькая, мне позже сами родители рассказывали, он как-то попытался научить меня говорить на немецком языке и месяца четыре говорил дома только по-немецки. Я этого не помню и немецкого языка я не знаю. Но я помню звучание немецкого языка, так как он часто в доме говорил по-немецки, декламировал что-то, а потом по-белорусски. Видимо, у него очень сильное звуковое было восприятие языка.
Также ему была нужна музыка. Он очень часто ставил классическую немецкую музыку и под нее переводил, время от времени что-то декламировал. Когда переводил с польского, то ходил по дому и постоянно говорил по-польски.
В школе я, естественно, училась по-русски, с друзьями я говорила по-русски, как и все дети в школе. С ним то по-русски, то по-белорусски. По-полесски я не умела, не знала полесского языка, кроме тех сказок, которые он мне постоянно рассказывал. А когда приезжали в Пружаны, в Пружану́, как он говорил, я там говорила по-русски, потому что по-местному не могла, а когда заговоришь по-белорусски, то там смотрели как будто бы «не выпендривайся», что умная очень.
Алеся Семуха с отцом Василием Семухой и мужем Марком, также Алесь Камоцкий и Рыгор Бородулин. Фото сделано в Минске в 2001 году Сергеем Шапраном
Языковые ситуации были разные. В средней школе все по-русски было, поэтому я даже хорошо не помню, как с отцом тогда говорила. Видимо, по-русски по привычке. В старших классах точно говорила с ним по-русски, и он часто переходил на такой формальный, телевизионный русский язык.
Он из его уст звучал всегда очень правильно, но как-то… нелепо. Я никогда не знала, насмехается ли он над мной или нет. Он как бы говорил правильно все, но у меня уши всегда были настроены на подвох какой-то. Было впечатление, что за этим что-то стоит.
— На Гомельщину ездили к дедушке и бабушке?
— Дедушки мои все погибли во время войны, бабушка с Пружанщины тоже погибла. Мы ездили к отцовской тетке, которая его воспитала. Мамина мать жила в Гомеле, я к ней тоже ездила, но не помню, на каком языке она со мной говорила. Видимо, по-русски.
Она работала, а я с детьми бегала с утра до вечера, имела полную свободу. Она жила на улице Песочной, кажется, так она называлась. Там у всех сады были, яблони, вишни. Но помню, что бабка с подругами своими говорила на какой-то такой белорусско-идиш трасянке. Это была такая домашняя трасянка. Я частично понимала, что они говорили, там много слов белорусских было, особенно когда тема нас касалась.
Там целая улица старых людей жила, частные дома без канализации, с газовыми баллонами, вода из колодца. Они сидели на скамейках и «лясы точили». Все старики были, ко всем приезжали внуки. Я их бабками называла, но они, видимо, может такого возраста были, как я сейчас, а мне они старыми казались.
У всех были огороды, было несколько домов цыган. Цыгане говорили по-своему. А баба с подругами на этой белорусско-идиш трасянке, но только с некоторыми.
— Можно сказать, на слуху у вас были разные языки с детства?
— Да. И от поездок в Пружаны, в Березу, в Селец, в Гомель, в доме. Звуки разных языков всегда звучали. Иногда отец ставил немецкие оперы, немецкий часто звучал, но он как-то не прилип ко мне. В школе я учила английский язык, поэтому еще английский добавился.
Студенчество и переход на белорусский язык
— Так понимаю, что ваш белорусский язык пришел уже в студенческие годы?
— Да, я поступила на белорусский филфак, познакомилась там с Мариной Мисько, и, кажется, мы еще только вступительные зачеты сдавали, как я заметила, что она постоянно говорила на белорусском языке, как говорят, без причины. Мне даже в голову это раньше не приходило, чтобы постоянно говорить по-белорусски. Но когда я услышала от нее, я подумала, что это интересно.
Она меня пригласила на несколько мероприятий «Талаки», и я пошла посмотреть. Студенты же филфака между собой по-русски говорили, в том числе белорусского филфака. Только некоторые говорили все время по-белорусски, Марина Мисько, Славомир Адамович, который со мной был на одном курсе, Михась Скобла, его жена тоже и еще пару человек. Но из 110 человек на отделении ну может семь-восемь все время по-белорусски говорили. Поэтому для меня это был такой рубикон.
Я побывала на нескольких празднованиях «Талаки», увидела других людей, которые говорят все время по-белорусски. Меня пригласил на прогулку-беседу Алесь Суша, мы с ним гуляли два часа по Минску, он постоянно говорил, убеждал, я подумала, ну вот молодые люди говорят все время без причины по-белорусски и я начну. И начала. Мне было 18 лет, и с тех пор я русским языком не пользуюсь.
Алеся Семуха (слева) с двумя девушками. Снимок хранится в Вильнюсском музее Луцкевичей
— Как ваш папа отреагировал, когда вы перешли на белорусский язык, была какая-то реакция с его стороны?
—Очень положительная. Он очень поддерживал мои связи с талаковцами, даже гордился этим, что не зря вырастил дочурку. Он очень поддерживал мои первые попытки перевода, я переводила некоторые вещи на белорусский язык. Рассказ «Каралеўства Беларусь», рассказ «Табу» с польского языка, с английского языка делала перевод.
Он говорил, что у меня очень хорошо получается. Но я чувствовала, что у меня нет такой выдержки, как у него, чтобы сидеть день и ночь переводить. Я — человек не академического склада, мне нужно действие. Я могу перевести что-то короткое, а потом мне чем-то другим нужно заняться, я люблю разнообразие и активность в занятиях.
А отец, помню, все время сидел за столом. Мы просыпались, он уже был на ногах, мы ложились спать, он еще работал. Такой способности сидеть за столом у меня не было. Но не обязательно же быть переводчиком.
Отец давал мне советы языковые. У меня же запас слов городской был. Отец когда рос, на его языке все говорили, на него влияли разные люди, что составляет более широкую языковую базу человека. А моя база — это отец, друзья-талаковцы и то, что я сама читала. Но это не язык, который передается от общества, не язык жизненных ситуаций. Поэтому он давал мне советы, что у нас так говорили, или так надо говорить. Это расширяло мой языковой запас.
Я уже начинала заниматься журналистикой. Ездили мы и в Белосток, было очень интересно послушать белорусский язык белосточан.
Групповой снимок в квартире Юрия Туронка в Польше, примерно 1989-1990 год
Воспоминания о Короткевиче
— Личность Владимира Короткевича, который был вашим крестным отцом, как-то присутствовала в вашей жизни, влияла на вашу жизнь?
— Я его лично почти не помню. Помню один раз, когда он был у нас в доме, то меня на ноге качал и хохотал. Качал и хохотал, и настолько громко хохотал, что это я запомнила.
А насчет присутствия… Я знаю, что он меня крестил и что с моими родителями они постоянно встречались. Родители жили сначала в бараке на Комаровке, я родилась там. Короткевич туда постоянно приходил, у них с родителями были свои литературные беседы, рюмку выпивали. А в 1970-м году мы переехали в обычную двухкомнатную квартиру, Короткевич туда заходил, но уже редко.
Помню еще, когда была в детском саду и мать моя там работала, что кто-то пришел и мать с этим человеком очень долго через забор разговаривала. Мать позже сказала, что Володя приходил попрощаться, знает, что конец пришел, хотел извиниться и попрощаться. Это было время, когда он уже очень болен был.
Но родители всегда о нем говорили. Он был в нашем доме даже не в физическом присутствии. «О, Володя…», они вспоминали что-то, хохотали. И отец мне всегда говорил, что «ну вот твой крестный отец, если бы жил, тебе по заднице бы дал за такие вещи».
Жизнь в США и белорусское присутствие
— Насколько сейчас, живя в США, в совершенно другом языковом и цивилизационном пространстве, где все функционирует иначе, насколько легко или трудно сохранить свое белорусское присутствие и белорусский язык?
— Вначале я была в очень близком контакте с белорусами Нью-Йорка, и там белорусский язык жил свободно. Можно сказать, что каждое воскресенье после церкви собирались. Плюс праздники. Я сразу со всеми познакомилась, семья Андрусишиных была прекрасная, такие искренние, открытые, гостеприимные люди. Ездили на праздники в Нью-Джерси, где жили Витовт Кипель и другие, в фонд Крачевского. Та старшая эмиграция очень сильно держала белорусскую общину. Это было очень сильное сообщество.
Нью-Йорк, 1993 год, квартира Данчика. На фото Алеся Семуха с отцом Данчика — Павлом Андрусишиным и Антоном Шукелойцем
А потом я вышла замуж и уехала в Вашингтон. Там большой белорусской общины не было. Я познакомилась с Алесей Кипель, и мы время от времени встречались. В Вашингтоне, вместе с Алесей, мы создали Вашингтонский кружок БАЗА, белорусско-американское объединение. Нас было человек 10-20. Сообщество существует до сих пор. Я — казначей. Мы проводим культурные мероприятия и пропагандируем белорусские интересы в американских государственных учреждениях.
Я жила и живу под Вашингтоном. Здесь эмигранты другие. Это преимущественно были профессионалы, которые приехали по дипломатическим, бизнес, образовательным делам, и все были очень заняты.
Но у меня никогда не возникало вопроса сохранения белорусского. А куда оно делось бы? В этом смысле особого вопроса нет, забыть это невозможно. Никаких сложностей не было, чтобы сохранять, но не было уже таких возможностей, чтобы активно поддерживать. Но сообщество росло. Сейчас здесь много белорусов, и белорусская община достаточно большая.
Алеся Семуха на работе, 2023 год
Кафе «Веселка» в Нью-Йорке на Манхэттене, 2024 год. Алеся Семуха с подругой детства Марианной, единственной, с кем она время от времени разговаривает по-русски по привычке с детства
Но американская культура другая, она другая в том смысле, что жизненная среда не такая, люди дружат иначе, другие отношения между мужчинами и женщинами.
В белорусской среде люди считают, что они должны знать все обо всех, здесь же более индивидуалистическая культура. Просто так никто в дом не ввалится. Это естественная культура, но для белорусов часто слишком формализованная.
У меня заняло несколько лет понять эту разницу, и у меня нет никаких проблем, хотя с годами я больше американизировалась. Мой муж — американец, на работе тоже американское окружение, культура доминирует американская. Поэтому мне она сейчас ближе и комфортнее.
Я люблю свою границу. И человек достаточно открытый, но сама определяю границы своего участия, открытости или заангажированности, не люблю фамильярности. Мне больше нравится автономия, я поняла, что мне это всегда нравилось. Я была всегда независимой в мыслях, и когда целая система на этом построена, то сразу чувствуется, что это мне по душе.
Я думаю, что и отцу моему это бы подходило. Он был очень индивидуалистичен, не любил, когда в его жизнь лезли без его разрешения. С близкими друзьями он мог больше себе позволить, но не с другими людьми. Защищал свои границы, границы своей частной жизни. Я думаю, что в этом смысле он бы оценил американскую культуру позитивно.