Ирина Халип: я не хочу радоваться никакой «Вулице-Еже», пока сидят тысячи политзаключенных
Корреспондент российской «Новой газеты», бывшая политзаключенная, лауреат премии «Герой Европы» (2005) до сих пор с грустью вспоминает утраченные в августе 2020 года шансы, в интервью Радио Свобода рассказывает, как меняются люди в Москве за два месяца войны и заявляет, что долгие годы режим Лукашенко держался не на штыках, а на удовлетворенности среднего класса.
— Мы разговариваем накануне годовщины 9 августа, когда белорусское общественное мнение рефлексирует о событиях августа 2020 года. При этом диапазон мыслей колеблется от «мы проиграли, надо это признать» до «мы победили, вскоре это все увидят». В каком месте этого спектра ваши ощущения?
— Знаете, в отличие от большинства белорусов, я в парадигме борьбы с 1996 года, с того «Чернобыльского шляха», после которого я не пропускала фактически ни одной массовой акции.
Поэтому, с одной стороны, я счастлива, ведь в 2020-м в конце концов случилось то, о чем мы все мечтали, когда выходили в нулевые-десятые годы на акции, которые иногда собирали лишь несколько сотен человек и где омоновцев было больше, чем участников. Это счастье, что общество в конце концов пробудилось, люди почувствовали себя белорусами и проявили себя как гении солидарности. Для меня важнейшей составляющей было даже не количество людей, а солидарность, когда белорусы собирали деньги на штрафы, упаковывали передачи, передавали ключи, чтобы покормить котика, все эти дворовые инициативы — для меня это очень много значит.
А если вспоминать количество людей, которые выходили — вот тут мне становится грустно. Ведь с таким количеством белорусов на улицах расходиться каждый раз… это грустно, это меня потрясает до сих пор. Я не хочу присоединяться к этой армии «яжговорилов» — но признаюсь: мне так жаль, что мы расходились каждый вечер (ведь назавтра на работу), мы не остались на Площади.
— Приведу несколько причин такого поведения. Во-первых, в обществе царил страх и неприятие Майдана, его жертв. Во-вторых, большинство людей действительно впервые вышли на политическую акцию и не были готовы к долгой и трудной борьбе. Ну и, в-третьих, не было тогда уличного лидера, который мог повести за собой (многие потенциальные лидеры протестов уже были за решеткой).
— Да, все это верно. Но в 2006 году уже был палаточный городок, была первая попытка не разойтись. Несколько десятков молодых парней и девушек все сделали сами, создали даже систему собственной безопасности. Не было социальных сетей, были обычные телефоны, но каждый день люди шли к ним на площадь, несли чай, теплые вещи…
А здесь полмиллиона на улицах. И никто не захотел брать на себя ответственность, так как активность должна была идти оттуда, изнутри. Насчет похода на Окрестина — то, я думаю, тогда действительно был шанс освободить узников. Но произошла загадочная ситуация с какими-то странными волонтерами, которые стали стеной и говорили, что нельзя освобождать узников, так как их будут за это пытать.
— В ответ на такие аргументы люди скажут, что власти начали бы стрелять…
— Так вот как раз через три дня, с 12 августа, силовики просто исчезли с улиц.
— Да, и это главная тайна, почему после трех дней убийств и зверств они внезапно исчезли. 13-го я вышел после задержания с Окрестина и увидел совсем другой город. Минск был захвачен народом, тысячи людей стояли с бело-красно-белыми флагами вдоль улиц, все сигналили и кричали «Жыве Беларусь!».
— Да, я даже помню, что тогда писала текст для немецкого журнала «Stern», 10 августа его сдала, а в четверг, 13-го, он должен был выйти в бумажной версии. И мне звонят редакторы и говорят — «у тебя последний абзац о том, что должна делать Европа. Давай мы просто уберем его. Ведь мы выйдем завтра, а завтра все будет закончено. Смотри, что происходит, Беларусь станет свободной страной, и не будет никаких причин для такой реакции и санкций».
Я и сама была уверена, что скоро все будет закончено.
— У тебя действительно было такое убеждение?
— Конечно. А у тебя разве нет?
— Нет. Когда я увидел, что Майдана не будет, что люди не хотят идти на более активные действия, что они после многосоттысячного митинга 16-го разошлись по домам — я понял, что да, «мы показали, как нас много», но такую власть этим не сбросишь.
— У меня была уверенность в победе начиная с 12 августа, когда силовики исчезли с улиц, когда все нарастало — вплоть до вечера 16-го, когда все сотни тысяч разошлись. Вот тогда ко мне вернулся пессимизм.
— В те дни никто не мог представить, какие репрессии развернутся в 2021-22 годах. Удается ли властям переломить лучшие моральные черты белорусского народа? Ведь они же наказывают даже не за оппозиционность, они наказывают за каждое проявление совести, солидарности, порядочности.
— Мне кажется, задача репрессий потопить, зажать тему политзаключенных цифрами. Они хватают сотни и тысячи, чтобы за ними терялись реальные политзаключенные, их реальные трагедии, да и наша солидарность. Сколько политзаключенных может назвать обычный человек и даже журналист? О многих никто уже не помнит! Если каждый день идет непрерывный поток арестов, то мы за новыми задержаниями начинаем забывать предыдущие.
А мы не должны забывать! Должны делать какие-то усилия над собой, чтобы помнить. Журналисты должны распределять свое собственное рабочее время, чтобы каждый день писать о политзаключенных и напоминать об этом обществу.
— Здесь в значительной степени «виновата» российская война против Украины, когда все забыли не только о политзаключенных, но вообще о Беларуси. Кстати, с начала войны среди твоих российских друзей и знакомых не было таких, в которых пришлось разочароваться?
— Возможно, у меня какой — то особенный круг российских знакомых — но меня никто не разочаровал! Но что в целом происходит с российским обществом… у меня есть очень близкая подруга, пиарщица в бизнесе. Когда началась война, она сразу выехала из Москвы, поняла, что жить дальше в России невозможно, и через 2 месяца вернулась в Москву «собрать вещи» и уладить различные вопросы.
И она мне звонила и эмоционально рассказывала — «я не понимаю, что произошло с моими знакомыми, образованными людьми, за эти два месяца». Те, кто 24 февраля хором говорили, что это ужасно, это трагедия, войну надо прекратить — через 2 месяца начали говорить «не все так однозначно». Что происходит? — спрашивала моя подруга. А происходит процесс интеграции в новую действительность. Проходит два месяца, люди видят аресты за антивоенные высказывания, давление, увольнения. И они понимают, что нужно или ехать, или оставаться. И если они остаются, то интегрируются в новую реальность и убеждают себя, что «все не так однозначно».
Когда я была в Москве за две недели до войны, мои источники рассказывали, что Кремль самым разным службам заказал опрос на тему отношения к возможному нападению на Украину. И народ российский однозначно сказал «нет». Но когда начинается война, народ становится на сторону власти, ведь по-другому опасно.
— В 1991-м многим казалось, что наступил «конец истории», что сейчас всем нациям только одна дорога — к либеральной демократии, что войны закончились. Но теперь ядерные державы, Россия, Китай только усиливают свои авторитарные (как минимум) режимы, демократии во всем мире стало меньше, чем было 20 лет назад. Как с этой точки зрения выглядят перспективы Беларуси?
— У нас были шансы не только в 2020 году, а в 1996-м, например. И мне невыносимо жаль тех, кто все эти годы жертвовал собственной карьерой, фактически отдавал лучшие годы ради борьбы за свободу. А многие из тех, кто впервые вышел в 2020 году, раньше считали оппозиционеров какими-то городскими сумасшедшими, как Нину Багинскую. Разве это нормальный человек? Вместо Зыбицкой он идет на акцию, где его сажают на 15 суток.
Знаешь, я скажу такую непопулярную вещь, за которую меня могут осуждать. Я всегда считала, и после 2020-го еще больше убедилась в том, что если Лукашенко до сих пор удерживает власть, то годами эта власть (до 2020 года) держалась не на штыках, КГБ и силовиках, а на «Вулице-Еже», «Джазе у Ратуши», «арт-пространствах», фестивалях, на всем этом среднем классе, которому все было нормально. Может и не все идеально, но Виза шенгенская есть, фестивали есть — европейская страна!
И давай будем честными — белорусская независимая пресса также делала все возможное, чтобы создавать эту картинку нормальной страны.
— Может, не все люди могут или хотят быть максималистами…
— Но это не максимализм, это норма. Это гигиена. Нельзя считать, что в стране все нормально, если в ней есть хоть один политзаключенный.
Да, меня обвиняли в радикализме даже западные послы. Они говорили, что «надо учитывать положительные процессы», искали что — то хорошее в Лукашенко, и — «нельзя же быть такой радикальной».
Но я не хочу радоваться никакой «Вулице-Еже», пока сидят тысячи политзаключенных, пока каждый день для многих белорусов начинается с того, что в 6 утра ГУБОПиК ломает двери в их квартиры. Я считаю, что сейчас это уже не диктатура, это война, которую ведет власть против своего народа. И если мы на войне, то, извините, вы выбираете сторону зла или сторону добра.
Комментарии