Как только великий поэт умер, за его наследие и принадлежность начались споры. Человек меняется в течение жизни — физически, но не в меньшей степени в том, как он видит мир и себя в нем. Меняется и то, как мир его видит. 225-я годовщина со дня рождения великого поэта — повод вспомнить, как жил и умер тот, кого еще при жизни современники называли пророком. Большое эссе про Адама Мицкевича.
27 ноября 1855 года стамбульский фотограф спешил по лабиринту улиц в отдаленную часть района Пера, сегодня более известного как Бейоглу. Это район посольств, торговых центров, Галатской башни, красных ретротрамваев, растиражированных на миллионах изображений, район Музея невинности Орхана Памука и площади Таксим — символа борьбы за политические свободы в стране. Туристов здесь много, но на те улицы, куда идет наш фотограф, попадают они довольно редко.
Надо думать, что и для него оказаться здесь непривычно: жители этих бедных кварталов редко пользуются его услугами и тем более приглашают к себе домой. История не сохранила для нас имя фотографа, а он сам, скорее всего, никогда не слышал имени умершего. Тем не менее
в полдень он устанавливает на треножнике фотокамеру, чтобы сделать свой самый знаменитый и тиражируемый фотоснимок: «Адам Мицкевич на смертном одре».
Когда впервые видишь это фото, говоришь себе: не может быть. На нем старый человек, уставший, небритый, лежит в одежде, в шапке и пальто, в которое он словно закутался, пытаясь согреться.
Лежит на каком-то топчане, на коротком покрывале и чем-то подобным завешена стена за ним. Такое впечатление, что это бедолага, который умер в холодной ночлежке.
А все же это тот, кого еще при жизни современники называли Пророком (Вещем).
Так он был одет специально для прощания и фотографирования: на нем чамара и конфедератка, части одежды, которые в XIX веке считали польским национальным костюмом и продолжали активно носить в повседневной жизни.
И после смерти он не свободен от этой идентичности, которая определила весь его жизненный путь и быстро отправит в новое долгое путешествие.
Загадочная смерть
Мицкевич умер накануне, 26 ноября, около девятого часа вечера. Смерть была внезапной: ближе к полудню у него сильно заболел живот, после стало лучше, потом пришли врачи и сказали, что прогноз плохой, а состояние тем временем стало снова ухудшаться. Было похоже на то, что это холера, которая развивается стремительно, а значит, надежды почти нет, эту болезнь в то время не умели толком лечить. Больному давали лауданум, популярную в XIX веке опиумную настойку, которая лишь слегка помогала уменьшить страдания. Зато тут же наносили новые мучения многократным растиранием кожи. Без четверти девять началась агония, и вскоре жизнь поэта оборвалась.
Читайте также: «Халера ясная!» Чему нас учит история одной страшной эпидемии XIX века
Это притом что из Парижа он несколькими месяцами ранее выезжал здоровым человеком, а эпидемии холеры в Стамбуле в это время как раз не было. Поэтому быстро начали шириться слухи, что Мицкевич был отравлен — виновных искали то в Петербурге, то среди самих эмигрантских кругов поляков. Однако никаких доказательств этому не найдено.
Существует вероятность, что слухи распространял сам ближайший круг Мицкевича, чтобы получить разрешение на транспортировку тела в Европу вместо того, чтобы быть вынужденным быстро похоронить его на холерном кладбище.
Популярности слухам об отравлении способствовал и образ самого Пророка, которого видели неутомимым странником и борцом за волю народов, который в том числе активно выступал за вооруженную борьбу. Сложно было поверить, что он умер просто так, без всякой причины, а не в борьбе с врагом.
В любом случае смерть Мицкевича до сих пор остается загадкой и уже стала частью его мифа.
Последняя авантюра
Если обстоятельства смерти поэта казались современникам тривиальными, то место смерти наилучшим образом подходило для завершения биографии романтика, которому не нашлось места на родине.
Байрон умер в Греции, Лермонтов — на Кавказе, Шелли погиб в Италии, Словацкий и Гейне умерли в изгнании в Париже.
В сентябре 1855 года Мицкевич приехал в Турцию, чтобы лично присоединиться к формированию польских отрядов, которые должны были принять участие в войне против Российской империи. Этим делом здесь уже не один год занимался другой польскоязычный литератор родом из Украины, Михал Чайковский, более известный как Садык-паша. Это имя он взял после вынужденного принятия ислама в 1850 году. Деятельность его имела успех, и в течение нескольких лет он сумел сформировать два полка султанских казаков. В своих мечтах в возрожденной Речи Посполитой Чайковский видел себя атаманом казаков, а князя Адама Ежи Чарторыйского, одного из лидеров польской эмиграции, — королем.
В 1853 году началась Крымская война, подогревшая эмигрантские надежды на возможность подвинуть границы Российской империи на восток и вернуть утраченную независимость Польше. На этой волне сюда приезжает Адам Мицкевич, который надеется своим авторитетом помочь вербовке и хочет сам принять участие в боевых действиях.
Для него это уже третья попытка включиться в вооруженную борьбу. В 1831 году он готов пересечь прусско-российскую границу, чтобы присоединиться к восстанию, но оно уже начинает захлебываться, и поэт уезжает в Дрезден.
В 1848 году в Риме и Милане Мицкевич участвует в формировании Польского легиона, который должен принять участие в «Весне народов» и помочь борьбе за освобождение Италии. Однако здесь он больше занимается дипломатией, и в тот момент, когда легион участвует в боевых действиях, поэт находится в Париже, где ищет финансирование для созданного отряда.
1855 год приводит его в Турцию. Мицкевичу уже 56 лет, и, возможно, это его последний шанс присоединиться к вооруженной борьбе с Россией. Здесь он едет в лагерь Садык-паши под Бургасом, где живет в полевых условиях, ездит на лошадях, охотится.
Боевые действия идут на другом берегу Черного моря, совсем неподалеку от мест, воспетых им в «Крымских сонетах», и скалы Аю-Даг, на которой изображал его Валентий Ванькович.
Однако увидеть их во второй раз ему не придется. Участие в боевых действиях все откладывается, приближается зима, в начале ноября с двумя товарищами Мицкевич перебирается в Стамбул. Здесь они снимают дом у вдовы полковника османских войск пани Рудницкой, где через несколько недель поэту суждено умереть.
Хоть ты ставь звездочку
Когда сегодня по-белорусски пишешь фразу «польский поэт Адам Мицкевич», то чувствуешь необходимость поставить в конце ее звездочку и пуститься в многословные уточнения. О том, что он «наш», совместный, что были Новогрудчина и «Свитязянка», о стихах в переводах, выученных наизусть на уроках белорусской литературы. О «Литва, моя Отчизна», и тут уже поставить две звездочки, и так далее. Литовская Википедия пишет, что это «поэт из исторических земель Великого Княжества Литовского, писавший по-польски», белорусская — что это «польский поэт белорусского происхождения».
Желание «владеть» Мицкевичем было яблоком раздора и для кругов польской эмиграции сразу после его смерти. Ни у кого не вызывало сомнения, что поэт должен почить на родине, но, пока это было невозможно, нужно было определиться с местом временного захоронения.
Стамбульские эмигрантские круги хотели оставить Мицкевича у себя, похоронив его в крипте костела Святого Бенедикта.
Генерал и граф Владислав Замойский выступал за то, чтобы тело поэта было похоронено в новосозданном поселении поляков на берегу Босфора. Оно должно было получить название Адамполь. Над могилой Замойский хотел насыпать курган по образцу кургана Костюшко в Кракове и даже начал копить на это деньги.
Читайте также: Возможно ли построить «мини-страну» в эмиграции? Польская деревня на берегу Босфора
Однако князь Чарторыйский высказался против и выступил за то, чтобы похороны прошли на польском эмигрантском кладбище Монморанси в предместье Парижа.
Споры и ссоры по этому поводу, а также потребность получить необходимые разрешения привели к тому, что забальзамированное тело Мицкевича в тройном гробу так и простояло больше месяца в доме, где он умер.
Наконец 30 декабря большая процессия отправилась из его дома в костел Святого Антония, а оттуда, после отпевания, в порт, где гроб погрузили на французский пароход «Евфрат». 7 января транспорт успешно прибыл в порт Марселя.
Поляк, сверхполяк
Человек меняется в течение жизни — физически, но не в меньшей степени в том, как он видит мир и себя в нем. Поэт, умерший в Стамбуле, уже не был тем же, кто писал «Оду молодости» в Вильне или «Пана Тадеуша» в свои блестящие ранние годы парижской эмиграции. В последние пятнадцать лет жизни он почти не создавал художественных текстов, строки больше не хотели складываться в строфы. Душа его была захвачена другим.
В 1840 году в Париж приезжает польский шляхтич из Литвы Анджей Товяньский. Дома он оставляет имение, жену и пятерых детей. Для такого поступка есть серьезная причина: он чувствует себя ведомым Божьей рукою и едет спасать мир. 27 сентября 1841 года в соборе Нотр-Дам Товяньский произносит речь, где излагает основы своей философии. Поляки для него — Богом избранный народ, который хранит в себе дух истинного христианства и имеет историческую миссию — приблизить наступление Царства Божьего, а заодно помочь освобождению всех славянских народов.
Мицкевич и до того времени вынашивал мессианские идеи — его публицистика еще в Литве вдохновляла Товяньского. Поэтому поэт горячо поддерживает озвученные идеи и фактически становится вторым человеком в кругу Товяньского.
1 июня 1842 года официально образовывается Круг Божьего Дела, куда помимо упомянутых лиц входят Юлиуш Словацкий, Зигмунт Красиньский, Валентий Ванькович и многие другие представители Великой эмиграции.
Круг очень быстро начинает приобретать черты секты: в нем вырабатывают свою систему обрядов, внутреннюю жесткую иерархию, пытаются регулировать частную жизнь. Мицкевича в нем официально называют Брат-Пророк.
Круг регулярно собирался в костеле Святого Северина на левом берегу Сены, возле копии Остробрамской иконы Божией Матери, написанной Ваньковичем, которую там можно увидеть и сейчас.
Через несколько месяцев с основания Круга Товяньский вынужденно уезжает в Цюрих, а Мицкевич становится его председателем в Париже. Но в 1846—1847 годах он разрывает отношения с Товяньским, так как тот осуждает идею вооруженной борьбы, близкую Мицкевичу. От мессианства поэт, однако, не отступает.
Слово «пророк» («вещ» по-польски), которое так часто применялось к нему — это не метафора, его окружение и он сам так себя воспринимает.
В 1848 году в Риме Мицкевич пишет «Skład zasad» — своего рода духовную Конституцию, где пятый пункт звучит так: «Дух Польши — слуга Евангелия, тело ее — польская земля и ее общество. Польша воскресает в том теле, в котором страдала и была похоронена сто лет назад. Польша встает свободная и независимая и подает руку Славянству».
Мицкевич как Наполеон
Если сектантство и критика Церкви раздражали власти духовные, то гражданские власти больше всего были озабочены культом Наполеона, который активно пропагандировал Мицкевич. Его поколение выросло в тени мифа великого француза, а в зрелом возрасте, попав на мессианские дрожжи, он разросся в голове поэта в полубожество, которое не только выполняло мировую миссию, но неизбежно должно было возродиться вновь. Мицкевич так был восхищен образом императора, так много говорил о нем, что современники находили в них портретное сходство.
Пропаганда культа Наполеона стала причиной потери Мицкевичем кафедры в Коллеж де Франс,
трибуны, с которой он мог транслировать свои идеи для широкого круга интеллектуалов своего времени. Последнее написанное им стихотворение — это короткая латинская ода Наполеону III от 1854 года. Среди прочего там говорится, что «мир в тебе славит воскресшего из гроба великого дядю» (Наполеон III был племянником Бонапарта).
Ассоциативная связь Мицкевича и Наполеона была для современников такой сильной, что несколько человек, видевших его после смерти, оставили заметки о том, что «черты лица умершего сразу после кончины стали необычайно похожими на лицо Наполеона. Все присутствующие единодушно отметили эту удивительную трансформацию».
Встреча с женой
9 января 1856 года Мицкевич поездом прибывает в Париж. Но до похорон проходит еще двенадцать дней. Он ждет свою жену Целину Мицкевич. Они поженились в Париже в 1834 году. Адам на тот момент уже был суперзвездой польской эмиграции. Целина, дочь пианистки Марии Шимановской, была яркой и эмансипированной женщиной, которая раздражала консервативные круги эмигрантов вольностью своего поведения и высказываний. Мессианство Мицкевича нашло благодатную почву и в ее характере.
В 1838 году жена Мицкевича объявила себя пророчицей и олицетворением Богоматери, а также начала утверждать, что имеет дар чудесным образом исцелять людей.
Собственные мессианские претензии предстали перед Адамом словно в кривом зеркале и быстро превратились в кошмар психической болезни. Пророк завез пророчицу в психиатрическую больницу, методы лечения в которой в то время мало отличались от пыток.
Неизвестно, чем закончилась бы эта история, если бы в дело не вмешался Анджей Товяньский. Он сумел убедить Целину Мицкевич, что своим даром вылечил ее от психической болезни. Ее вера в это была такой сильной, что она и вправду поправилась и до конца жизни была преданной последовательницей Товяньского.
Вместе Целина и Адам Мицкевич прожили 21 год. Она родила шестерых детей и умерла 5 марта 1855 года. На позднем фото, сделанном за несколько лет до смерти, мы видим женщину в чепце и в кружевной блузке, в широкой юбке и в длинных перчатках, которая сохранила свою красоту. У нее легкая улыбка на губах и почти гипнотический взгляд.
21 января 1856 года Целину эксгумировали с кладбища Пер-Лашез — и пара вместе почила на кладбище Монморанси, воссоединившись еще на 34 года.
Реликвии
Мицкевич умер, но культ его после этого лишь расцвел. Так случается со святыми, а его статус стал близок к этому. Могила стала местом патриотических паломничеств, современники писали о нем мемуары, его образ активно тиражировался, а стихи и поэмы выходили в бесчисленных изданиях.
Великая эмиграция потерпела поражение: сначала в 1831 году, после в своих надеждах на будущие политические изменения.
Это было поколение, которое так не увидело Речь Посполитую свободной. Тем сильнее была его жажда мессианства, патриотических жестов и ритуалов.
В той политической религии, в которую фактически превратился польский национализм к середине XIX века, Мицкевич занимал ключевое место. И эта религия требовала своих реликвий. Перо, которым он писал в Стамбуле, его бритва, чернильница, визитница, листья с тугановичских деревьев, розарий, сделанный для него Марылей Верещакой, брачные кольца Адама и Целины, медальон с волосами Наполеона, который хранил поэт, — и так далее и тому подобное. Это лишь часть «реликвария» Мицкевича, который хранится в польской библиотеке в Париже. Подобные собрания можно найти и в других крупных польских музеях.
Когда 27—28 июня 1890 года в Париже была проведена эксгумация тела Мицкевича для перезахоронения его на краковском Вавеле, останки были перекладены для транспортировки в новый гроб. Тем временем предприимчивые могильщики разрезали прежнюю металлическую гробницу на небольшие куски и продавали их всем желающим по полфранка за штуку. В польской библиотеке в Париже вместе с другими реликвиями оказались ручки и дерево от Мицкевичевого гроба, фрагмент савана и горсть трав, которыми было посыпано тело.
Почти возвращение
Но главной национальной реликвией здесь были сами останки поэта.
Они отправились в новое путешествие: через Цюрих, где в 1878 году почил Товяньский, Вену у Краков. Здесь его тело со всеми торжествами было перенесено в крипту кафедры на Вавеле, где оно почило в специально подготовленном саркофаге.
Дно саркофага выслали песком из Новогрудка и из Немана.
С Пророком прощалась вся бывшая Речь Посполитая, из ближних и дальних уголков прибыли делегации, каждая со своим венком: 38 металлических и 337 из живых цветов. Ленты из последних сегодня хранятся в Национальном музее в Кракове. Среди прочего есть здесь и одна с надписью «От новогрудчан их цветы, колосья и слезы».
Поздний период жизни Мицкевича быстро стал стираться из коллективной памяти, может быть, потому, что от него почти не осталось литературных текстов. Отчасти забылось и его мессианство.
В коллективном сознании он со временем помолодел: остался то влюбленным юношей из новогрудских окрестностей и Вильни, то романтичным изгнанником со скалы Аю-Даг, то вдохновенным автором со львиной гривой волос из ранних парижских лет, когда он дописывал «Пана Тадеуша». Остался, как на его парижском памятнике, в образе пилигрима, который вечно возвращается в свою родную Литву.
Закрытые глаза
На краковском саркофаге мы видим его портретный медальон, узнаваемый и тысячекратно повторяемый профиль с монет, медалей,
книжных переплетов и спичечных коробков. Поэт в свои зрелые годы со спокойным осознанием содеянного и того значения, которое он имеет для польской культуры, смотрит в вечность.
Но в Париже, на надгробии семьи Мицкевичей, сохранилось и его другое знаменитое изображение. Оно было исполнено известным французским скульптором Огюстеном Прео в 1866 году и вызвало восхищение современников: Виктора Гюго, Эмиля Золя и других. На нем мы видим Мицкевича в момент смерти: голова откинута, а глаза закрыты. Но
этот момент не отличается от момента экстатического вдохновения — того предела, которого достигает человек в редкие свои минуты.
В этом и Мицкевич-поэт, и Мицкевич-мистик, и человек, который в последний момент оглядывается на свою удивительную жизнь. Неслучайно Гюго удивлялся тому, «как много в этом образе жизни», притом что он показывает человека на пороге смерти. От этого медальона, который активно тиражировался в копиях, в иконографию Мицкевича твердо вошел его образ с закрытыми глазами.
В Минске тоже есть памятник Мицкевичу. Он поставлен в небольшом сквере на Городском валу, который носит имя поэта.
К нему можно попасть, свернув с проспекта Независимости на улицу Володарского. Пройти мимо нескольких старых каменных зданий, превращенной в театр Хоральной синагоги, тюрьмы, видевшей не одного поэта, огромной высотки, информационного центра МВД и больницы для детей с психоневрологическими заболеваниями. Или можно другим путем свернуть с того же проспекта на Городской Вал, мимо здания МВД, за которым еще одна тюрьма, отеля и памятника городовому из царских времен.
Так мы попадем в сквер. Здесь, присев в макинтоше возле заросших папоротником и другими травами перил и подперев правой рукой голову, Адам Мицкевич закрывает глаза. И мы понимаем почему.
Комментарии
ПС. А около галатской башни район действительно исторический и интересный, правда как-то всё немного запущено. Там и русский православный приход находится, недалече от пристани Каракёй.
А хто наш сённяшні прарок? Ці маем культ адраджэння нацыі?