Леонид Судаленко: Что мы будем делать, если однажды утром узнаем, что нобелевский лауреат Алесь Беляцкий умер в тюрьме?

Прошло полгода, как вы вышли на свободу. Почему вы решили покинуть Беларусь? Как изменилась ваша жизнь за это время?

Когда выйдешь [из тюрьмы], ты как та рыба, выброшенная на берег. Тяжело — в первые дни я даже не мог взять телефон или прочитать что-то на компьютере, это было психологически тяжело.

Даже в день освобождения у меня не было планов эмигрировать, бежать из страны… Я говорил то же самое еще до своего ареста в 2020 году: «Пусть [режим Лукашенко] уходит… Я не совершал никакого преступления«. На одиннадцатый день после освобождения [2023] я принял трудное для себя решение: мне пришлось покинуть страну.

Леонид Судаленко сразу после освобождения из «Витьбы». Фото из соцсетей правозащитника

После освобождения я узнал, что мои личные данные внесены в утвержденный властями список экстремистских — поэтому в мою сторону усилилось внимание. Пришлось информировать и просить разрешения даже на выезд из города, а не только из страны.

За мной два раза в день следили с помощью видеорегистратора — в любое время ко мне могли явиться сотрудники милиции… Включали видеорегистратор и требовали подписать бумагу, что я нахожусь по месту жительства, и даже говорили, что могли прийти ночью, несмотря на то, что у меня маленький сын.

Раз в неделю, обычно по воскресеньям, приходилось являться в уголовно-исполнительную инспекцию на так называемые «профилактические мероприятия», например, полтора часа смотреть фильм о наркоманах. После я подписал, что посетил мероприятие, и был свободен. И в тот же вечер ко мне возвращались с видеорегистратором, еще раз проверяли.

Отслеживалась каждая финансовая операция — даже когда я пополнял баланс мобильного телефона на один рубль. В таких условиях мне пришлось бы прожить до семи лет.

Было ощущение, что я переехал из одной тюрьмы в другую. Я понял, что мне будет трудно выжить в таких условиях даже пару лет.

Андрей Стрижак из BYSOL мне сказал: «Лучше бы ты уехал. Так случилось, что ты сейчас самый известный [свободный] правозащитник в стране, и тебя не оставят в покое».

Я понимал, что еще одно заключение не выдержу. Я знаю, о чем говорю, я знаю, какие там условия и какое там медицинское обслуживание. Новый срок для меня был бы билетом в одну сторону.

Что вы чувствуете, когда не можете вернуться в Беларусь, потому что это опасно? Чего вам больше всего не хватает в Беларуси?

Самое тяжелое чувство — жить, не зная, когда можно вернуться в Беларусь. Я никогда не планировал эмигрировать. Все, что я имею, в Беларуси.

Сейчас я нахожусь в относительной безопасности. Литва — свободная страна, и я благодарю литовское правительство за предоставленный мне такой приют… Но я хочу жить в Беларуси, это мой дом, и у меня забрали этот дом.

В Гомеле осталась моя семья — жена и сын-школьник. Я лишен возможности воспитывать сына, жить с семьей, лишен возможности жить в своей стране — это тоже наказание.

Во время школьных каникул моего сына они были здесь [в Вильнюсе] три дня. Время пронеслось мгновенно: вот я встретил их — и снова должен был попрощаться. Подхожу к автобусу Вильнюс-Минск, белорусскому автобусу с белорусскими номерами, — глаза наполнились слезами. Я знал, что не могу туда с ними вернуться. Я даже просил жену взять и прислать мне фотографии моего дома, деревьев, моего сада…

Моей матери 85 лет, и когда я сидел в тюрьме, я очень боялся ее больше не увидеть. Пока я сидел в тюрьме, умер отец моей жены, и хотя в Уголовном кодексе есть положения о краткосрочном освобождении на похороны в таких случаях, на практике это не работает — мол, нет [доступного] транспорта и т.д. Поэтому я молился, чтобы встретиться с матерью, и в августе [2023, после освобождения] я встретился с ней, обнял ее. Я понимаю, что это могла быть наша последняя встреча, потому что [сейчас] как только мой паспорт просканируют на белорусской границе, меня сразу же арестуют.

Леонид Судаленко. Фото Евгении Паращенко

Через 100 дней после моего освобождения [2 ноября 2023] против меня возбудили новое уголовное дело за «содействие экстремистской деятельности», что предусматривает наказание до шести лет лишения свободы [строгого режима].

Часть моего имущества уже арестована. Что белорусские власти подразумевают под словом «содействие», мне непонятно, возможно, потому, что я не молчал… Пока в Беларуси не будет другая власть, которая амнистирует всех политзаключенных, я не смогу вернуться в страну, и я это понимаю.

Как только будет хоть какая-то возможность, я вернусь в Беларусь… Здесь, в Литве, в течение этого полугода я пытался заниматься тем делом, которым занимался до 2020 года, а это правозащитная деятельность как часть работы правозащитного центра «Весна».

Какое это ощущение — несправедливо оказаться за решеткой? Как это отразилось на вас?

Я, как и другие политзаключенные, отсидел свой срок, не совершив никаких преступлений. Отсидеть без преступления гораздо труднее. Каждый день ловишь себя на мысли: «Почему я здесь? Почему я нахожусь в тюрьме? Только потому, что государство признало меня экстремистом?»

Мои родные просили меня беречь себя и свое здоровье для них, и мысли о семье помогли мне все это пережить. [До 2020 года] я твердо стоял на ногах, верил в закон и справедливость.

Между обысками дома и в офисе и арестом у меня было 13 суток, и я мог уехать. В то время Алесь Беляцкий сказал мне: «Лявон, ты уезжай, потому что могут за тобой приехать». На что я ответил: «Я не уеду, пусть они уезжают». Я не делал ничего против закона и не верил в случившееся и продолжающееся до сих пор. У меня была такая вера до 2020 года, но ее уже нет. После освобождения я не мог заниматься правозащитной деятельностью в Беларуси — если бы начал, меня бы сразу арестовали. Государство лишило меня права заниматься профессией.

Если бы вы могли поговорить со своими коллегами из «Весны», которые находятся за решеткой, что бы вы им передали?

Своим коллегам из «Весны» и всем политзаключенным я пожелал бы сохранить здоровье, что еще. Ведь ключ от тюремных камер не у нас, ключ у Лукашенко. Кто сегодня может повлиять на Беларусь? Путин? Путин держит Навального в тюрьме, у него самого есть политзаключенные.

Я бы попросил их в первую очередь максимально позаботиться о своем здоровье, потому что время идет, и их приговору придет конец. В таких условиях очень важно беречь свое здоровье и беречь себя. Я знаю, насколько это сложно.

Алесь Беляцкий и Леонид Судаленко. Гомель, 2018 г.

За три года я потерял зубы, а Алеся осудили на десять лет. Там нет стоматологической помощи; есть люди с обнаженными деснами, которые не могут жевать пищу. Я читал про профсоюзного активиста, которому 73 года, и у него отсутствует одна почка; его осудили на десять лет, ему нужна пересадка почки. Это вопрос жизни и смерти.

Я надеюсь, что все мы доживем до амнистии политзаключенных, но боюсь, что если нам придется подождать еще три года, мы можем не увидеть многих из них снова. За время пребывания в колонии было три смерти. На утренней проверке напишут «минус один» — так там относятся к человеческой жизни.

Кто ответит за смерть Алеся Пушкина, человека моего возраста? Я уверен, что он выжил бы, если бы был на свободе. Что мы будем делать, если однажды утром узнаем, что умер нобелевский лауреат Алесь Беляцкий? Скажем, что нужно вводить новые санкции? Я очень переживаю за него, он мой друг.

Полгода между нашими арестами Алесь [Беляцкий] писал мне письма в гомельскую тюрьму. Он мне говорил: «Лявон, что мы можем сделать для тебя? Лявон, осенью [2021] будешь дома, держись».

Как вы считаете, за что вас арестовали и осудили?

20 лет до 2020 года я занимался правозащитной деятельностью в своей стране и [после президентских выборов 2020 года] не сидел сложа руки.

Законности в Беларуси нет. Сейчас есть здание суда с людьми в судейских мантиях, но там нет закона. Как говорил Лукашенко, «иногда не до закона» — этот беспредел продолжается до сегодняшнего дня.

В моем уголовном деле 83 тома с 354 свидетелями. Это все люди, которые участвовали в акциях протеста и были осуждены, — кто-то получил штрафы, кто-то привлечен к уголовной ответственности. Все эти люди — жертвы [политического] преследования, и они обратились за помощью в наш правозащитный офис.

Я оказывал не только юридическую помощь, но и консультации, многим составлял жалобы, искал финансовую помощь на оплату адвокатов, судебных расходов, питание [во время содержания в изоляторах временного содержания] и т.д. За эту помощь, считаю, меня осудили. Правозащитники потом были репрессированы, и я был в числе первых.

Судья, который осудил меня на три года, совершил уголовное преступление, и рано или поздно он понесет за это ответственность. Он заведомо вынес неправомерный приговор… Когда я сидел в тюрьме, я подал в Генпрокуратуру жалобу [на судью], которую мне вернул оперуполномоченный и сказал:»Приговор в отношении вас вступил в законную силу, и это означает, что вы преступник и нет приговора против судьи, так что он чист. И если вы еще раз подадите жалобу на судью, то мы заведем против вас новое уголовное дело за клевету на судью».

Я уже говорил, что в плане репрессий Беларусь скатывается к наихудшим практикам коммунистического прошлого… Я верю, что репрессированные политзаключенные в конце концов будут реабилитированы. Хотелось бы, чтобы это произошло при нашей жизни, чтобы быть этому свидетелем.

Почему людям важно продолжать присылать письма? Что значат для политзаключенного письма поддержки?

В СИЗО до меня действительно доходили письма. Были дни, когда мне писали совершенно неизвестные люди и мне приходило по 15-20 писем поддержки. На видео, где я выхожу из СИЗО с сумкой, — эта сумка была полна писем — я их привез из СИЗО в колонию, а потом привез домой. Эти письма я хочу сохранить в личном архиве.

Из разных стран приходили письма поддержки. Радостно получать письма, это связь со свободой, с окружающим миром. Это помогает пройти через испытания, и время проходит быстрее.

Каждому политзаключенному важна поддержка, даже в колониях, где политзаключенным отказывают в переписке, все равно приходят письма, и цензоры, администрация их видят, видят эту поддержку, видят, что люди помнят и не забывают человека.

Акции солидарности — они должны продолжаться. Письма и слова поддержки очень важны.

После освобождения со мной связывались несколько человек и пересылали скан-копии писем, которые они присылали, но я их (в колонии) не получил. Мне тоже пришло письмо из тюрьмы — ведь я там тоже помогал людям, писал обращения и т.д.

Письмо солидарности, которое незнакомый человек прислал Леониду во время отбывания наказания в колонии. Письмо Леонид не получил. Отказ в переписке политзаключенным в Беларуси — это обычная практика

Какое будущее у правозащитного движения Беларуси?

Даже в самых демократических странах права человека нарушаются, поэтому правозащитники не будут сидеть без дела. Даже если в Беларуси изменится политическое руководство и закончатся репрессии, возможно, тогда мы будем отстаивать социальные и культурные права. В некотором смысле Беларуси может повезти, если придет демократическое правление, то, скорее всего, будет должность омбудсмена, и у нас даже может быть нобелевский лауреат в качестве омбудсмена.

Права человека в Беларуси имеют будущее — так я ее вижу. Как только появится хоть малейшая возможность, многие из нас вернутся в Беларусь и продолжат работать.

Защита прав человека стала целью моей жизни, и я не представляю своей жизни без этого; это все, что я знаю. Были времена, когда мы работали эффективно и удавалось отстаивать права человека. Я не думаю, что этот беспредел, это неофициальное чрезвычайное положение, когда законы не работают, продолжится. Почему законы не работают? Формально они могут не работать во время чрезвычайного или военного положения, но наша страна не объявляла чрезвычайное положение, так почему законы не работают?

Теперь, как говорил Лукашенко, «не до законов», они создали свою вселенную и в этой вселенной живут.

Авторитарные государства часто стремятся очернить правозащитников и выставить их как непатриотов, врагов общества, «иностранных агентов». Каков ваш взгляд на этот нарратив?

В 2020 году власти совершили преступление и продолжают его совершать.

Если на нас [правозащитников] не наклеят ярлык экстремистов, иностранных агентов, которые предали родину, то все внимание будет обращено к власти, потому что мы будем требовать ответственности за преступления, которые они совершили.

Поэтому властям выгодно создавать из нас образ врагов, а потом говорить: «Это враги распространяют ложь, они выступают против власти за западные деньги, заявляют, что власть плохая и совершила преступления». Это нарратив, который правительство продолжает отстаивать.

Представляя всех, кто участвовал в акциях протеста, и тех, кого правительство обозначило экстремистами или террористами, как предателей, продавших свою страну, они стремятся сформировать общественное мнение. Согласно этим нарративам, мы виноваты в том, что люди в Беларуси живут плохо, и если бы не мы, все было бы хорошо.

Почему власть не объявляет амнистию и почему продолжаются репрессии? Это потому, что при любом другом сценарии правительство больше не сможет контролировать ситуацию.

Количество политзаключенных сегодня занижено, потому что многие уже отбыли наказание и многие не хотят этого ярлыка. Они не хотят усложнять себе жизнь еще в тюрьме.

Около 300 тысяч человек покинули Беларусь, и если бы они вернулись в страну, то требовали бы от правительства ответственности. Поэтому власть делает все, чтобы эти люди не вернулись, и это касается не только правозащитников, но и журналистов, волонтеров, профсоюзных активистов, ученых, учителей, врачей и других, которые руководствуются в основном своей совестью, и им есть что сказать.

Почему меня включили в список экстремистов высшего уровня? По какому праву меня включили в этот список, если я даже не имею возможности обратиться в суд и доказать обратное? Кажется, этот ярлык на всю жизнь прилепится ко мне — когда я смогу получить реабилитацию — для этого в стране нет механизма. Не соблюдая закон и не обеспечивая мне защиту, не становится ли сама власть экстремистской?

Как выглядит жизнь политзаключенного в Беларуси?

Каждый приговор заключенному состоит из двух частей. Первая часть — СИЗО — это как тюрьма, где ты круглосуточно сидишь в камере и ждешь суда. Некоторые люди сидят в СИЗО по 2-3 месяца. Я провел год [в гомельском СИЗО]. Вторая часть — когда тебя переводят в колонию — там я отсидел полтора года.

18 января 2021 года меня арестовали, бросили в СИЗО, а потом забыли обо мне на три-четыре месяца. Потом меня завели в комнату, где были двое мужчин в штатском и стояла на столе видеокамера на штативе.

Мне предложили договор о сотрудничестве. Они говорили: «Что вы здесь делаете, Леонид Леонидович, среди заключенных, среди убийц, воров и других преступников? Вы же образованный человек, сегодня вечером могли бы идти домой, у вас маленький сын».

По сути, они хотели, чтобы я прочитал вслух на камеру, что ПЦ «Весна» планирует революцию в Беларуси за счет финансирования Госдепартамента США.

Итак, если бы вы сотрудничали и сфабриковали неправдивые факты о коллегах организации, это была бы цена за вашу свободу?

Да, но как потом жить с этой свободой? Записывались даже разговоры с женой во время коротких свиданий по телефону через стекло. И на суде в Минске над Алесем Беляцким, Валентином Стефановичем и Владимиром Лобковичем зачитывали вырванные из контекста фразы из тех разговоров. Я не знаю, что они хотели этим доказать. Я узнал об этом только после освобождения.

Что касается обращения с политзаключенными, то как только ты туда попадаешь — происходит нарушение любой презумпции невиновности, еще до того, как твоя вина будет доказана или тебя обвинят, тебя уже клеймят «экстремистом».

Примерно через три дня администрация вызвала меня и заставила подписать какую-то бумагу. Мне запретили читать и сказали, что будут следить за мной. Как выяснилось, меня поставили на, как они называют, «профилактический учет» по категории «склонность к экстремизму и другой деструктивной деятельности». Поэтому каждый раз, когда я представлялся [при обращении или при получении пищи], мне приходилось повторять:

«Осужденный Судаленко Леонид, 1966 года рождения, по статье 342 УК осужден на три года. Начало срока: четырнадцать ноль один двадцать два, конец срока: двадцать один ноль семь двадцать три… Стою на профилактическом учете по категории склонных к экстремизму и другой деструктивной деятельности…»

Поэтому, когда кто-то [из администрации] подходил к окошку камеры и называл мою фамилию, я должен был стоять на коленях и рапортовать, а они могли делать это бесконечное число раз, до пятнадцати раз в день. Таким образом тебе вбивают в голову, что ты экстремист. Иногда ты начинаешь думать, что, возможно, ты действительно и есть экстремист.

В СИЗО ежедневно получаешь час прогулки во дворике, а ты все равно под крышей… Только через девять месяцев я впервые увидел небо и солнце — когда меня перевели в суд и я вышел из милицейского фургона.

За год пребывания в СИЗО, в малоосвещенной камере, я значительно испортил зрение, испортились зубы. Я поступил с диагнозом сахарный диабет, и они знали, что мне нужно ежедневно принимать лекарства, но за год пребывания в СИЗО только один раз проверили уровень сахара в крови, хотя нужно это делать ежедневно.

Леонид Судаленко в клетке в зале суда во время вынесения приговора, 3 ноября 2021 года

За три месяца суда с 3 сентября по 3 ноября [2022] у меня было 24 судебных заседания, и всегда в суд меня доставляли под усиленной охраной. Люди в коридоре в здании суда отворачивались, когда видели, как кого-то ведут лицом вниз, как особо опасного преступника.

Если ты обычный узник, а не «экстремист», твои наручники застегнуты спереди, так что ты можешь, в конце концов, руками почесать нос или ухо, но если наручники застегнуты сзади и нос чешется, его можно почесать только о стену. Однажды у меня пошла кровь из носа (от давления), и я не знал, что делать, — у меня за спиной были наручники, и я чувствовал вкус крови, которая течет мне в рот.

Делают это специально для политзаключенных. Это же не один день — утром привозят (в суд), потом возвращают на обед в изолятор и после обеда обратно в суд, и опять так же вечером в шесть — в СИЗО. Всего четыре раза в день 24 таких заседания, а таких заседаний по моему делу могло пройти около сотни. Это довольно унизительно.

[Во время] слушаний сидишь в клетке, камере. Это также нарушает презумпцию невиновности. Я [безуспешно] каждый день подавал ходатайства об отводе судьи, потому что это создавало неравные условия — прокуроры, их трое, сидят за столом, а я в клетке… Я даже не мог ничего делать в процессе.

В колонии [куда меня перевели после решения суда] меня до последнего дня [отбывания наказания] держали со статусом «злостного нарушителя». Я боялся сказать своим родным, что это могло означать. По статье 411 о «злостном несоблюдении сроков отбывания наказания» человек в форме судьи может добавить новый срок — Дмитрию Дашкевичу, Полине Шарендо-Панасюк добавляется во второй раз за год. Я этого боялся и понимаю, что статус «злостного нарушителя» мне дали не зря, готовились добавить новый срок. Этот статус также означал отсутствие права на свидания.

Как только я подал заявление на свидание, сразу нашли повод отказать мне в нем — то пуговица не застегнута, то я не так побрился. Из 100 заключенных в моем участке 28 были политзаключенными, и их легко отличить — как только приезжаешь в колонию, политзаключенным ставят отличительный знак — желтый ярлык, что значит «экстремист». Из 28 «желтых» узников только я и один парень имели статус «злостных нарушителей».

Там каждый день был одинаковый, кроме воскресенья, когда мы не работали. Все заключенные должны были работать. Первые девять месяцев я работал в деревообрабатывающем цехе, потом меня перевели в металлоразборный цех — голыми руками добывали металл из старых кабелей. Была квота, сколько нужно было сдать меди, иначе это приведет к ШИЗО.

За эту работу, шесть дней в неделю по восемь часов, я получал менее одного доллара в месяц. Полагаю, остальное отчислили за коммунальные услуги. Отпусков по моему статусу не было, в отличие от других заключенных.

Мне тоже не разрешили переписываться, а когда я обратился к администрации, мне сказали, что хватит получать письма от жены, и когда я еще раз подниму этот вопрос, меня отправят в ШИЗО.

Я также попал в ШИЗО за десять дней до освобождения, меня перевели туда без повода, мол, тебе осталось десять дней, будешь иметь возможность очистить мысли, побыть наедине. ШИЗО — это тюрьма в тюрьме, пытка холодом, пытка одиночеством.

Три раза в день дают кашу и сладкий чай, который я не мог пить из-за диабета, — на седьмой день я уже разговаривал с пауком, которого нашел в углу, пел песни, чтобы не сойти с ума, так как человек нуждается в общении.

Покрывала там нет, забирают теплую одежду. Вы не можете спать больше часа из-за холода. Я был там летом, но ночью температура была около 10-12 градусов тепла, было открыто зарешеченное окно, которое нельзя было закрыть.

Выспаться не можешь, и днем тоже не дают — я днем лежал на полу, получил выговор. Я считаю это пыткой, и я об этом говорил, даже отказывался есть. Они ответили, что «это закон». Когда я вышел из тюрьмы, я проверял, и, действительно, есть такой закон, что заключенным в ШИЗО постельного белья не дают. Даже эту норму пыток внесли в Уголовный кодекс.

Я понимал, что если бы не вышел, я бы не выдержал того ШИЗО, я больше не выдержал бы.

Честно говоря, до самого конца не думал, что меня отпустят. Я думал, что в последний день меня отвезут в суд, придумают новый срок и просто не отпустят. Даже когда меня освободили, я сделал первые шаги на свободу и не поверил.

Меня отпустили и сказали идти на остановку [общественного транспорта], чтобы ехать восемь километров до города. Но я знал, что моя семья приедет за мной. Разбудили меня в 5 утра, дали каши, а в 6 утра отпустили. Я ждал семью до 11 утра, потому что обычно в это время всех отпускают [а именно на это время семью попросили прийти]. Мне не дали переодеться в свое, потому что я десять дней лежал на полу без душа.

Как людям во всем мире продолжать поддерживать белорусское гражданское общество?

Это сложный и простой вопрос одновременно. Президент [Польши] Дуда высказался, заявив, что не осталось эффективных средств для освобождения белорусских политзаключенных.

Надо сделать политзаключенных серьезной проблемой для Лукашенко и поставить ему ультиматум, от которого он не сможет отказаться. Санкций недостаточно, пока калийные удобрения из Беларуси вывозят. Стоит попытаться оказать более решительное давление на Минск.

Я благодарен, что белорусская повестка не пропадает и в отношении белорусского режима все европейские страны имеют консолидированную позицию, кроме Орбана.

Нельзя забывать, что ракеты также были запущены из Беларуси в сторону Украины. Об этом я узнал, когда вышел из тюрьмы. Но это не вина белорусов; не было никакого референдума с вопросом: «Хотите ли вы использовать территорию Беларуси для российской армии против Украины или нет?» Это было решение Лукашенко, и он должен нести за это ответственность.

Виноваты ли белорусы, что из моего родного города Гомеля летели ракеты в сторону Чернигова, где я вырос и который мы посещали еженедельно? Когда я узнал, что Чернигов бомбили, было ощущение, что разрушают мой собственный дом. Как это можно простить?

Я надеюсь, что этому безумию, точнее, тому, что происходит сейчас, придет конец, возможно, в новом году, году Дракона, который начинается в феврале. В тюрьме я увлекся гороскопами (смеется). Я надеюсь, что 2024 год принесет нам хорошие новости, потому что уходящий год стал катастрофой. В Украине война, гибнут люди, а в Беларуси тихая война, и там тоже гибнут люди — не в таких количествах, но сегодня мы говорим о Беларуси.

Леонид Судаленко — правозащитник, руководитель гомельского филиала ПЦ «Весна» с 20-летним опытом помощи гражданам, пострадавшим от нарушений прав человека. Судаленко помогал в подготовке и подаче многочисленных индивидуальных жалоб в Комитет по правам человека ООН против Беларуси. В течение 2020 года Судаленко оказывал юридическую помощь в обжаловании судебных решений за участие в «несанкционированных акциях», которые проходили в Гомеле после президентских выборов 2020 года.

• 7
• 0
• 1
• 3
• 0
• 14
• 10
• 0