Настоящие национальные произведения сегодня — это не только о величии седого прошлого и даже совсем не о нем
«Хрусталь» Дарьи Жук показал, почему «национальное кино» не может быть таким, каким многие его до сих пор представляют, считает Антон Левицкий.
Традиционный сюжет белорусского национализма — как приобщиться к миру, как участвовать в настоящем. «Людьми звацца» Янки Купалы — об этом. Есть менее известные, но более детальные программы (например, у Костюкевича или у Анастасии Колас).
Процесс участия в жизни был движением через национальное (партикулярное) к общему. Это, наверное, правильная диалектика: описание возможно, если материал разветвленный и разнообразный, проявляющий самостоятельность.
Речь идет о системности. Редко кто способен мобилизовать собственное видение так, чтобы произвольно, но убедительно создавать системы. Лем и Борхес — яркие примеры; но такая абстрактность, отстраненность требует и от читателя соответствующего умения. Данила Жуковский критиковал белорусские образчики такой умственной самосоредоточенности — Балахонова, Батюкова — как «вылавливание идей из воздуха».
Еще один белорусский пример, застуживающий упоминания, — Юхновец. Он также становится в этот ряд.
Итак, подытоживая: успех — динамика и суверенность — возможны, если материал системный, а описание есть результат работы.
* * *
Кажется, что понятие «белорусское национальное кино» всегда представлялось в категориях реализма. Реализм концептуализирует творчество как исследование типичных явлений жизни. Моделируется сеть вероятностей, придающих произведению фундаментальную ценность, практическое значение. Наиболее известные открытия белорусской литературы преимущественно остались локальными — изображение белорусского крестьянина, коллективизации.
Неслучайно национальное кино в Советской Беларуси получилось у Турова. Это была экранизация мележевского шедевра — «Полесской хроники».
Но национальное кино, измеренное национализмом, давно требует предельного напряжения аналитического ума. Чтобы снять национальное кино в современной Беларуси, далеко недостаточно эксплуатировать романтические спекуляции о значимости белорусского языка и величии седого прошлого. За риторическим мусором, который царит в белорусской литературе и историографии, литературоведении и политике, давно скрывается отсутствие системности.
Взаимная отстраненность явлений, которые должны были бы образовывать систему, безотлагательно нуждается в метаописании, которое юы включало категории и понятия, умение взглянуть на себя дистанцированно, даже отчужденно.
* * *
Новое национальное кино должно найти новые понятия. Раз уж невозможно высвободить важнейшее понятие нации из оков тавтологий, которыми ее опутали песняры извечного шляхетства и национального характера, оставим его в стороне.
Рациональное установление цели — формирование общества городской культуры — возможно и через другие категории. Они могут быть сочно-белорусскими («гуртаванне» и «сумоўе», «рошчына» и «дзейснасць») или бездушно-интернациональными — синергетика, рынок (соотношение спроса и предложения), система.
Была ли такая цель у создателей «Хрусталя»? Похоже, что не было. Возможно, фильм стихийно — непроизвольно — выполнил подобную программу.
* * *
Как миф или штамп? Или фольклор — уплотнение фабулы, которое делает ее пригодной для регулярной, экономной репродукции: в фильме — тема о том, что качественный белорусский хрусталь продают во Франции. Все происходит через системность наблюдения и практики.
Работа с мифом, штампом и фольклором, указывая на негатив в фильме (рассказ о разрухе «лихих 90-х» безошибочно можно локализовать в идеологическом пространстве Беларуси), проявляет и позитив.
Это ненавязчивая, но гибкая динамика сюжета (1). Суверенная выразительность диалогов (2). Разнородность персонажей (3). Содержательность визуальной драматургии (4). Отсюда и возможность доверия к исторической реконструкции фильма: обоснование его реалистичной претензии. Эти четыре качества делают описание систематическим.
Прежде всего это касается названия. Оно с изобретательной точностью (впечатляют хрустальные светильники) связывает нити разговоров, поступков и причинно-следственных связей в узлы сюжета и основной мысли.
* * *
«Хрустальный лебедь» картографирует опыт белорусских 90-х предельно аккуратно. Поэтому и неясно: то ли это еще демократический эпизод 1991—1994 гг., то ли это уже народ отведенный от пропасти.
Эта картография со всей тщательностью показывает государство и инфраструктуру, бюрократию и вовлекание Беларуси в глобальный поток людей, товаров и идей. Классическое разделение на город и деревню, занимавшее белорусскую литературу 1960—1970-х, обостряется: Хрустальный формально уже вроде и не деревня, но модерность распределена по-разному даже между городами.
По одну сторону этих милых особенностей — особый речевой этикет (вы там в Минске все на вы?), воображаемые группы интеллигенции и нации (материализованные Коласом, Лениным и партизанами в музее Азгура), унаследованные образования культурной политики, которые обуславливают эти группы, делают их фактом практической жизни. Параллельно эти образования и группы наполняются новым содержанием, новой повседневностью, там вызревает новый клокот. Старый уклад жизни необратимо разрушен и здесь: «духовная практика» — будь то родина, йога или кармические упражнения — теряются в материальной нужде, бытовой неустроенности.
По другую сторону — необъятные просторы исключенных из модерности групп. То здесь литературным языком гребуют («языком часаць» — это, может, не так о правильной русской фонетике, а больше о том самом этикете). То там основным коммуникационным средством остается насилие, которое структурирует повседневность, взаимодействия, идентичности. Насилие означает жизнь: армию, любовь и телесность.
Для этих групп едва ли не единственное средство участия в модерности — работа. Именно она составляет приватный ресурс гордости, стабильного самоощущения, самопонимания. Идентичность жителей Хрустального ежедневно поддерживается на заводской проходной.
Разрушение правил в фильме показано поразительно метко: оно прежде всего выражается в развале на работе. Труд утрачивает смысл прямо на глазах, и Франция с ее функциональным — и справедливым? — рынком остается последним аргументом для самооправдания белорусского хрусталя. По-своему вовлекая царящий в Хрустальном временной режим в то совокупное движение, которое называют демократическим транзитом. Каким бы он ни был.
В этом переплетении опытов мало заметен белорусский национализм. Курейчик уже высказался на этот счет — но, кажется, ошибочно.
Задача в том, чтобы остаться в рамках реализма и системно описать общественные явления. То есть описать типичные примеры, образцы.
* * *
Что такое система, тип и регулярность? Иным способом обозначенные миф, штамп и фольклор; поверх этих понятий довлеет в фильме сталинское понятие родины.
Поддается ли система переменам? Точнее: какими возможностями обладает личность, чтобы влиять на эти перемены? Индивидуальное усилие утопает в системе-родине: избежать strong connections сложно, почти невозможно. По причине огромной силы этих связей Купала кончается Левками, и даже после крушения преступного режима, в кульминационную пору набирающего темпы транзита, найдутся такие, кто объяснит, почему стихотворение «Коммунисты» Кулешова — это шедевр.
* * *
«Хрустальный лебедь» рассказывает не про возрождение. Но его сюжетный шум где-то близко. История про родину — про «бляянне-зоў ягнят і крык вароніных грамад над могілкамі», музыкальный конфликт в риторическом сопровождении белорусской поэзии — связана с освобождением личности, индивидуальной способностью действовать против strong connections.
«C'mon, nothing will ever change here». Здесь никогда ничего не произойдет — облыжный анализ, неправда: так в фильме незаметно завязывается сюжет. Затем выясняется, как много вокруг беспорядков. Об этом и идет речь в рассказе о приключениях главной героини.
Фамилия главной героини напоминает Павлинку — случайность ли? Четкая параллель прослеживается с хрупкостью, утонченностью в сюжете. В начале 90-х нарочитую простоту Янки Купалы объяснил Георгий Колос. Он реконструировал размышления Купалы об участии в жизнеописании человечества, о том, как освоиться в текстах Данте и Шекспира.
* * *
Как пишется жизнеописание человечества? Участием в жизни. По обе стороны этой дороги раскиданы аналитические модели, и «Хрустальный лебедь» предлагает одну из них. Это депрессивная история. Формальный критерий дает возможность противопоставить ее экзистенционалистским исканиям. Чтобы помирить представленные в этой рецензии направления.
Как писал Хайдеггер, только в грозу мы чувствуем себя освоившимися, словно дома. Какое уж тут возрождение.
Комментарии