«Можно получать деньги за борьбу за права трансгендеров, можно — против них». Ольга Карач — о жизни в Вильнюсе, болезнях и доходах
Витебская общественная активистка Ольга Карач переселилась в Литву. Говорит, что временно, пока есть угроза коронавируса, но при этом она готовит детей к учебе в вильнюсской школе.
В большом онлайн-интервью с «Нашей Нивой» Карач откровенно рассказала о своей нынешней жизни, проблемах со здоровьем, а также о том, как защищает трансгендеров, почему считает неактуальными праймериз оппозиции и как продала свою газету «Витебский курьер».
«Наша Нива»: Вы сегодня не в Беларуси, я так понимаю?
Ольга Карач: Я уехала из Беларуси вечером 16 марта, когда закрывались границы. Сейчас я в Вильнюсе.
Почему уехала? В связи с моим заболеванием раз в две недели прохожу специальную терапию. Можно пропустить, но последствия будут не очень хорошие. И пришлось делать сложный выбор. За два часа до закрытия границ я уехала в итоге.
«НН»: А в Беларуси вы эту терапию не могли получить?
ОК: Нет, увы. Лечение дорогостоящее.
А в Литве зарегистрирована моя организация «Наш Дом», там я официально работаю и плачу налоги, в Беларуси их не хочу платить принципиально.
И хотя гражданства литовского у меня нет, как и вида на жительство, но в Литве я получаю лекарства бесплатно, в Беларуси об этом речи не идет. Можно платно, наверное, но лекарства стоят столько, что за три месяца лечения на те же деньги можно машину купить. Платить такие суммы у меня нет возможности.
«НН»: Лечение связано с болезнью Бехтерева?
ОК: Да. Эта болезнь заставляет организм воспринимать мои кости как рак. Соответственно, организм «борется» с ними как с раком. И лечение похоже на лечение от онкозаболевания. А если не лечиться, то человека просто скручивает как улитку, деформируется позвоночник. Если бы не было этой терапии, я бы не смогла ходить, была бы на костылях, а то и в инвалидном кресле.
А так моя терапия помогает «заморозить» процесс. Но лечение убивает иммунитет. И поэтому для меня сегодня коронавирус — это большой вызов, так как я в группе риска из-за моей терапии. Но приходится выбирать меньшее зло.
«НН»: О коронавирусе немного позже. Вы говорите, что принципиально не хотели платить налоги в Беларуси?
ОК: Да. Для меня это важный момент. Во-первых, я не могу получить информацию, куда идут налоги. А то, что я вижу, мне в принципе не нравится. Поэтому если это была бы не Литва, то была бы другая страна, с которой Беларусь имеет соглашение об избежании двойного налогообложения. Платить их в Беларуси не хочу принципиально. Не хочу финансировать парады, лукашенковских девиц с арбузами и так далее.
«НН»: Но ведь по той же логике, вы не финансируете ни медиков, ни учителей, например.
ОК: Эта проблема есть, я согласна. И как ее решать, мне не очень понятно. Но в Беларуси я не лечусь. Моя болезнь подтверждена в трех странах, но ее так и не подтвердили витебские медики. Поскольку, по-моему, они не особенно вообще понимают, о чем идет речь.
«НН»: А в Литве вы с мужем и двумя детьми?
ОК: Да. Я не думала, что границы закроют на такое долгое время. Но пока сидим здесь. И хочу сказать, что Литва удивляет. Не скажу, что идеальная страна, но впечатляет то, как и гражданам, и не гражданам помогают переживать сегодняшние непростые дни.
Есть здесь и штрафы, и запреты переезжать из города в город, и другие моменты, но при этом государство много помогает. Например, бесплатно раздали школьникам планшеты для дистанционного обучения. Сегодня Беларусь получила от Евросоюза около 60 миллионов евро помощи на борьбу с коронавирусом. Обеспечить белорусских школьников планшетами стоило бы около миллиона евро [на самом деле в Беларуси около миллиона школьников. — «НН»]. И это бы была реальная помощь, конкретная помощь, особенно многодетным семьям. Иначе, где семья с пятью детьми возьмет 5 компьютеров, чтобы дети одновременно могли находиться за ними во время дистанционного обучения?
Кроме того, моему мужу, например, Литва оплачивает 65% от зарплаты, так как он сидит дома и ухаживает за детьми, которые не ходят в детсад из-за ситуации с коронавирусом.
«НН»: А что в Литве с информированием населения? Насколько полно власти дают информацию о коронавирусе?
ОК: Знаете, я выхожу из состояния душевного спокойствия, когда начинаю сравнивать информирование людей в Беларуси и в Литве. Ведь в Литве нет никакой паники.
Я принимала участие в Zoom-тусовках с обыкновенными литовцами, не имеющими отношения к политике. Паники ни у кого нет. Да, беспокоятся насчет экономики. Но информирование о ситуации идет очень подробное. Рассказывают, кто и где заразился, обсуждают даже косяки, людям рассказывают даже о том, что была инициатива и вот она не сработала. Есть горячая линия, куда можно позвонить, если человек думает, что заболел или просто обеспокоен. Там ему отвечают на литовском, польском, русском и английском языках.
Плюс есть продовольственный банк. Например, одинокая пенсионерка может просто позвонить в мэрию — и ей доставят пакет с набором продуктов бесплатно. Да, набор будет не роскошный, но человек не пропадет.
В больницах никто не скрывает информацию, врачи не боятся давать комменты.
И людей все это успокаивает.
По Витебску, например, ходят разные слухи. Кто-то говорит, что гинекологов отправляют работать в инфекционные отделения, кто-то говорит, что все больницы перепрофилируют под пульмонологию… А как это проверить? Если позвонить главному врачу, никто на вопросы отвечать не будет. Отсюда и все эти расползающиеся слухи.
В Литве же журналисты много информации получают непосредственно из больниц. Была история в небольшом городке, когда врач заболела, сначала не восприняла это всерьез, заразила пациентов… и об этом рассказывают журналистам! Без имен, конечно, но подробно.
Информированность снижает панику.
«НН»: А собирают ли люди помощь медикам в Литве? Маски, деньги?
ОК: Маски нет, потому что здесь медики «упакованы» очень хорошо. Даже костюмы у них, как у космонавтов, не одноразовые. Такого нет, чтобы люди массово шили маски, потому что их не хватает в больницах.
А деньги в помощь медикам литовцы собирали тоже. Кажется, около полумиллиона евро собрали.
Проблемы есть тоже. Был момент, когда люди просто раскупили дезинфицирующие средства. Маски есть, но существенно подорожали: были 20 центов, стали 70. По-моему, это грабеж, когда столько стоит одноразовая маска, их же нужно много.
«НН»: В официальные цифры, которые озвучивает белорусский Минздрав, вы верите?
ОК: Нет, конечно. А какие эти цифры?
Там столько нестыковок… простой пример: официально первый случай коронавируса был 1 марта. А председатель облисполкома Шерстнев сказал, что первый случай был в конце февраля. И кому верить в такой ситуации? Облисполкому? Минздраву?
И я обратила внимание, что почти все смерти, о которых говорит Минздрав, — это случаи, о которых писали независимые СМИ. О какой вере может идти речь?
***
«НН»: В Вильнюсе у вас своя квартира?
ОК: Мы снимаем домик за городом. Это относительно дешево. Дом за городом обходится примерно как аренда двухкомнатной квартиры в Вильнюсе, которая еще будет и не в самом центре.
«НН»: Сколько это, если не секрет?
ОК: Сумму не хотела бы называть.
Но отмечу, что разговоры о дорогой коммуналке в Литве — это результат какой-то местной, распространяемой в Беларуси, пропаганды. Недавно я поспорила с Петром Петровским, он сказал, что в Европе платят сотни и сотни евро за коммунальные услуги. Нет, все зависит от дома, от реконструкции, от расходов на отопление. Но это суммы не настолько большие. Больше белорусских может на 30—40%. А разница в зарплатах существенная.
«НН»: А чем вы занимаетесь сейчас, чем зарабатываете на жизнь? Чем зарабатывает муж?
ОК: Мы работаем в общественной организации «Наш Дом».
«НН»: И муж тоже?
ОК: Он еще и журналист, пишет статьи.
«НН»: А где публикуется?
ОК: В «Витебском курьере» иногда, иногда на сайте «Нашего Дома», иногда фриланс. По-разному.
«НН«: Получается, возглавляя «Наш Дом», вы фактически платите зарплату своему мужу?
ОК: Если он заработал, то да. Если не заработал, то нет (улыбается).
«НН»: И сколько вы зарабатываете в месяц? Каков бюджет вашей семьи?
ОК: Если можно, я бы не хотела озвучивать. Но могу сказать, что в Вильнюсе жить дешевле, чем в Минске. Это для меня был сюрприз, что цены на продукты ниже. Особенно если пользоваться акциями, скидками, то получается большая разница, в Минске намного дороже.
Одежда тоже в Беларуси какая-то очень дорогая. Если приобретать ребенку польскую одежду здесь, то обойдется в 2 евро. А в Беларуси в «Світанке» я куплю майку за 5—10 евро, и после одного раза в стиральной машине это будет тряпочка, некондиция.
Не хочу сказать, что в Беларуси все как-то плохо, но организовано всё через одно место.
«НН»: А какой бюджет вашей организации «Наш Дом»?
ОК: Не скажу (смеется).
«НН»: Бывшие ваши соратники оценивали годовой бюджет вашей компании примерно в $100 тысяч.
ОК: Примерно так и есть.
«НН»: Вы недавно продали издание «Витебский курьер». Что стало основной причиной?
ОК: Мы давно обсуждали продажу. Хотели, чтобы пришли новые менеджеры, желательно из бизнеса. Хотелось, чтобы «Курьер» развивался. Когда в 2006 году мы начали заниматься газетой, то нас выкинули из типографии, из подписки, отобрали лицензию, задерживали журналистов… И мы стояли за газету стеной, чтобы издание выжило. Но сдерживать давление еще не значит развиваться. Это совершенно разные стратегии.
Поэтому мы стали искать такой вариант, чтобы пришла команда с новыми идеями и силами. Последние годы «Курьер» хорошо развивался, росла посещаемость. И хотелось отдать его хорошим менеджерам, чтобы убрать репутацию, ту тень, которую моя оппозиционная деятельность бросала на издание.
И условие было такое, что редакционная политика не будет меняться. Мы встречались несколько раз с покупателем, обсуждали, что полгода минимум люди, отвечающие за бизнес, не лезут, не указывают редакции, что печатать.
На практике же все договоренности после продажи пошли лесом, и покупатель стал вмешиваться в дела редакции уже через две недели, говорить, мол, о том нельзя писать, о сём нельзя писать… И это при том, что последние годы «Курьер» оппозиционным изданием не был!
«НН»: Покупатель — это Минский стартапер Алексей Шабловский. Он сам на вас вышел или вы сделали ему предложение?
ОК: Он вышел на нас сам. Но он был не единственный. Правда, во время разговоров сложилось впечатление, что он понимает, чего мы хотим. И в итоге, мы продали издание ему.
«НН»: Объяснял ли он, зачем ему региональный портал?
ОК: Для меня и сегодня странно, что он от этого хотел. Мы ничего не скрывали, рассказывали все подробно, обо всех ситуациях, о своих идеях, что важно, чтобы издание сохранилось. Объясняли, что монетизировать «Курьер» можно, просто нам не хватает компетенций в бизнесе.
И казалось, что человек понимал нас, выглядел адекватным. А потом оказалось, что он некомпетентен в бизнес-процессах и сам. Ведь ему надо было хотя бы просто сесть и поговорить с главным редактором, решить конфликтные ситуации. Я предложила выступить модератором между ним и коллективом, но он засмеялся в ответ.
У нас никогда не было отношения к людям по принципу «я начальник — ты дурак». Лукашизм в подходе к работе и спровоцировал то, что редакция ушла. Сегодня фактически существуют два «Витебских курьера», и никому лучше от этого не стало.
Считаю, что Шабловский как предприниматель повел себя некомпетентно.
«НН»: Сколько Шабловский заплатил вам за издание?
ОК: Две тысячи долларов. Такая низкая цена как раз таки была обусловлена тем, что мы просили, чтобы первые 6 месяцев не увольнять никого из шести журналистов.
Но редакция перестала существовать через 2 недели после продажи.
«НН»: А какая была посещаемость перед продажей?
ОК: Около 40 тысяч уникальных посетителей ежедневно. Для Витебска это хорошие цифры.
«НН»: Не жалеете, что продали издание?
ОК: Жалею, что выбрали не того человека.
***
«НН»: Ваш последний проект был направлен на защиту трансгендеров. Продолжаете им заниматься?
ОК: Компания «Наш Дом» по своей структуре действительно похожа на многоквартирный дом. В ней много «квартир», много разных кампаний. Например, последняя — «Корона-2020», сбор информации по ситуации с коронавирусом.
И есть кампании совсем маленькие, локальные, а есть общенациональные. По трансгендерам получилось как? Пришла к нам группа трансженщин, которые рассказали, что есть определенные проблемы со сменой пола и вокруг него. Мы подумали и решили, что эта тема тоже заслуживает внимания. Ею никто фактически не занимается.
«НН»: То есть сначала к вам пришли люди, потом вы взялись за эту тему?
ОК: У нас так и происходит: приходят люди, «приносят» вопрос. Вместе мы начинаем работу над ним. Так было, и когда пришли «Матери 328».
Нам интересно защищать людей, которые невидимы, маргинальны из-за того, что не являются большинством.
«НН»: Слышал просто такую версию: на политику гранты не дают, а на защиту ЛГБТ сегодня получить деньги можно.
ОК: Нет. На самом деле, если говорить о финансовой стороне, то деньги можно получить под какие угодно проекты. Приведу пример. Когда в Украине был Майдан, Еврокомиссия выделяла три миллиона евро на спасение французских хомячков. Поэтому поверьте, если бы вопрос был в деньгах, то я бы занималась французскими хомячками. Это дело выгодное и безопасное по сравнению с борьбой с белорусским Департаментом исполнения наказаний.
Я даже не знаю, под что сегодня нельзя получить деньги при большом желании. Можно получать деньги под борьбу за права трансгендеров, можно получать деньги под борьбу против прав трансгендеров — на это тоже выделяются средства, просто из разных структур.
«НН»: А что делалось, кроме той истории с борьбой с идентификационным номером в паспорте, которая оказалась довольно комической?
ОК: А что в ней комического?
«НН»: Ну, государство же само отменило эту цифровую идентификацию пола в паспортном номере.
ОК: Нет, теперь опять та же проблема. Там какая-то путаница, в том-то и вопрос…
Проблема такова, что номер не меняют тем, кому паспорт выдан до 2012 года. Вообще не меняют. Получается, что с 2012 года выдаются идентификационные номера без указания пола. Но в паспортах тех, кто старше, номера остаются. И это порождает кучу проблем, в том числе увольнения.
Если, например, человек устроился на работу в банк, то служба безопасности замечает, что номер-то мужской. А это женщина. И с ней просто не продлевают контракт. Такие случаи есть, просто транслюди не готовы особенно их озвучивать, они натерпелись и так. Они теперь вообще боятся больше обыкновенных людей, чем, например, властей.
Второй момент: трансгендерам приходится проходить через психушку. Плюс окончательное решение за комиссией. Причем решение выносится «на глаз», насколько человек соответствует, условно говоря, насколько похож на мужчину или на женщину. И только после этого комиссия дает разрешение на гормональные препараты. Если придет человек, который выглядит как «нормальный» мужчина и расскажет комиссии, что хочет быть женщиной, ему могут не дать разрешение. И поэтому люди, которые решаются на смену пола, иногда начинают сами принимать гормональные препараты несанкционированно.
«НН»: Так а были ли какие-то конкретные проекты у вас на эту тему?
ОК: Мы хотели организовать поездки в Вильнюс для трансгендеров, чтобы они могли отдохнуть и прийти в себя, но пока это приостановилось, так как непонятно, как организовывать. Границы закрыты же.
***
«НН»: У вас же двое детей, да?
ОК: Да. 5 и 6 лет.
«НН»: Как справляетесь?
ОК: Это интересно. Сейчас детский сад организовал дистанционную подготовку к школе, занятия каждый день. И с одной стороны, я рада, что сейчас вся эта ситуация и с карантином, и со всем прочим, поскольку я узнала какие-то такие вещи о своих детях, которые и сама не знала или иначе воспринимала. Мы же проводим сейчас намного больше времени с детьми. Раньше я помногу бывала в поездках, много времени проводила в Беларуси. А сейчас все дома — и детям это очень нравится.
В сентябре они должны идти в школу, в так называемый «нулевой» класс. Пока не ясно, правда, как это все будет организовано. Занимаемся.
Самое же ужасное для меня — это балет.
«НН»: Балет?
ОК: Это серьезный вызов!
Я никогда не занималась ни гимнастикой, ни чем таким. А дети сегодня занимаются балетом. И у них подготовка сейчас к выступлению, ежедневно идут онлайн-занятия. И дети отказываются заниматься без нас. Поэтому я вместе с ними вынуждена заниматься дома балетом… И это жесть! (смеется).
Выглядит довольно грустно, когда у ребенка растяжка, а у меня болезнь Бехтерева. Но приходится махать руками и ногами тоже. Это тяжело. Балет оказался испытанием для всей семьи.
«НН»: Прошу прощения за такой вопрос: рассказывают о вас и суррогатном материнстве…
ОК: Нет. Его не было.
«НН»: Кстати, а если кто-то из ваших детей решит сменить пол?
ОК: Для меня это как раз таки не проблема. Главное для меня, чтобы дети были счастливы.
Правда, очень смешно, что у меня совершенно «стереотипные» дети (смеется). Дочь любит розовое, вся такая «ми-ми-ми» девочка, интересуется украшениями и помадой.
***
«НН»: Сейчас проходят праймериз оппозиции. Следите за ними? Проголосовали за кого-нибудь?
ОК: Слежу, но не голосовала. Идея праймериз мне очень нравится, но она опоздала минимум на пять лет, а то и на десять.
Идея праймериз — мобилизация сторонников, чтобы выгадать несколько дополнительных месяцев агитации во время президентской кампании. В 2015 году идея имела бы смысл, но сегодня устарела.
Сегодня будет иной водораздел. У нас уникальная ситуация в этом году. Будет кандидат в президенты от Запада — это Александр Григорьевич. И будет кандидат от России.
«НН»: А кто будет от России?
ОК: Этого я не знаю. Но думаю, раздел [мнений избирателей] будет происходить между Россией и Западом. Что будет выбирать Беларусь? Оставаться с Россией или двигаться в направлении Европы?
«НН»: Из оппозиции вам кто-нибудь симпатичен как кандидат в президенты?
ОК: Все они очень симпатичны как люди. Тот же Северинец. Напрасно он снялся с праймериз.
Но моего кандидата там нет. Кандидат должен отвечать на самые важные вопросы. Самое важное сегодня — взаимоотношения России и Беларуси. Второй вопрос — взаимоотношения человека и государства в нашем обществе. И опять же вопросы взаимоотношений граждан между собой.
А этот вопрос традиционной семьи, который нельзя критиковать участникам праймериз, сразу отсекает нашу большую группу, если можно так сказать.
Я понимаю, что проблемы гендерной идентичности — это не проблемы рядовых белорусов. И не просыпается белорус утром с мыслью: «Как же там мой знакомый, тот, что пол собирается сменить?» Понятно, что белоруса это не волнует совершенно, это за пределами его картины мира.
Но тем не менее, нам всем нужна серьезная дискуссия о ценностях в обществе. И в первую очередь о том, насколько государство может вмешиваться в семью. Это даже не столько о вопросе ЛГБТ, а о вопросах домашнего насилия, о вопросах, когда отбирают детей соцслужбы. Ведь все эти вопросы решаются абсолютно по-разному. Нет единой системы, а она должна быть, должен быть единый подход, концепт: что делать в той или иной ситуации.
«НН»: Почему вы сегодня вне политики? Не идете в кандидаты, например?
ОК: Ну, в праймериз мы не участвуем понятно почему: идея устарела, и с их принципами для кандидата они что-то там накрутили.
А про политику — ну посмотрим. Я бы сказала, что сегодня интересное время. Мы 25 лет говорили, что придет время, к которому мы все готовимся, и тогда мы этот момент используем…
Пришло это время. Открываются возможности, общество совсем иначе прислушивается. Такого не было раньше никогда. Люди задают вопросы, пишут. Вот это время! Но что с ним делать, не очень понятно.
Посмотрим. Ушли мы из политики или нет — я отвечу где-то через месяц.
***
«НН»: Пару ваших цитат. Вы говорили: «У нас очень высокие требования к активистам. Намного выше, чем в других организациях. Мы хотим создать и развить «команду мечты». В то же время вы известны сотрудничеством с разными фриками вроде того же Агафонова [бывший активист ОГП, который стал горячим сторонником «русского мира». — «НН».].
ОК: Ну он же сегодня не в нашей команде. Да и как ты проверишь человека, не поработав с ним?
Для меня не так важны взгляды человека, ведь я считаю, что команда мечты строится из людей разных взглядов. Если внутри команды люди не говорят друг другу, что им что-то не нравится или с чем они не согласны — то это не команда мечты. Команда мечты — не когда все сидят и кивают. Такая команда ежедневно заседает у Александра Григорьевича.
Усиливает команду как раз таки то, что люди, которые за Россию, сидят вместе с людьми, которые за Европу. И они находят общие позиции и могут работать вместе.
И вообще для меня важнее человеческие качества. Чтобы человек был не гнилой. Не делал подлости. Я могу сказать, что в Беларуси есть политики, которые по взглядам очень близки мне. Но я никогда не буду с ними работать, потому что считаю гнилыми людьми.
«НН»: Назовите, кто это.
ОК: «Говори правду», например. Работать с ними не буду, хотя во многих позициях мы совпадаем.
«НН»: Вы еще как-то говорили: «В оппозиции многие ностальгируют по БССР и хотят вернуться туда».
ОК: Да. Это правда.
«НН»: Приведите пример.
ОК: Ну вот в вашей редакции много таких.
Это вообще моя любимая тема. Объясняю. В Беларуси «русский мир» построить невозможно. Но можно построить «белорусский мир» в составе «русского» или в составе «европейского мира». И многие люди в Беларуси, и особенно в оппозиции, ностальгируют по БССР и хотели бы туда вернуться.
Например, мне кажется, что белорусские и белорусскоязычные писатели имели в БССР определенный вес. И люди хотели бы его вернуть — это очень очевидно и понятно.
«НН»: Ясно. У вас, кстати, как-то давно был очень громкий срач в Фейсбуке на тему белорусского языка…
ОК: Да, потому что я говорила, что нужна позитивная дискриминация белорусского языка. Может, выражение «позитивная дискриминация» не всем понравилось…
Там разговор был о том, что если ввести массово белорусский язык, то потребуется все равно вести подготовительную работу.
Мы с этим столкнулись, когда печатали листовки по коммунальным услугам. Думали как печатать — на русском или белорусском, так как непросто оказалось с жилищно-коммунальной терминологией. Перевести термины на белорусский можно было бы, но условная бабушка их просто не поймет. Она и на русском не понимает эти термины.
А под позитивной дискриминацией я подразумевала программу поддержки. Например, если компания ведет бухгалтерию на белорусском, то получает налоговые льготы или какие-то другие «вкусняшки», чтобы люди переходили на белорусский язык и происходило проникновение белорусского языка во все сферы.
Кроме того, нужна языковая реформа. Не хочу сказать, для того чтобы объединить, но чтобы найти какую-то золотую середину. Ведь сегодня существует тарашкевица, которой активно пользуются в оппозиции, есть наркомовка, которой пользуется государство, есть «латинка»… и теперь там черт ногу сломит. Понимаете? В принципе, это нормально для той ситуации, в которой оказался белорусский язык, но нужна реформа, выработка единых правил.
«НН»: Вы тогда же, кажется, говорили, что планируете отдать детей в белорусскоязычный детсад. Отдали?
ОК: Они пойдут в белорусскоязычную школу.
«НН»: В Вильнюсе?
ОК: Да. Там полностью обучение на белорусском. Мы сейчас готовим детей, читаем на белорусском им, иногда разговариваем с мужем по-белорусски.
«НН»: Еще ваша цитата: «Меня много упрекают за то, что я многого достигла через кровать с женщинами». Это о чем?
ОК: Белорусское общество иногда считает, что если ты говоришь о правах ЛГБТ, то ты сам ЛГБТ. Я с этим тоже сталкивалась. Но могу сказать: если бы был роман с женщиной, я бы его не скрывала. Но то ли к сожалению, то ли к счастью, такого не было.
«НН»: Еще цитата: «Я потеряла зрение на один глаз». А что случилось?
ОК: Я три раза теряла зрение. Сегодня все нормально, восстановилось.
Это как раз таки связано с болезнью Бехтерева. У меня три раза пропадало зрение на один глаз. Первый раз было в самолете между Веной и Прагой. Я тогда просто не поняла, что происходит, было ощущение сильной боли, словно топор в череп воткнули — и чернота в одном глазу. Я подумала, что сосуд лопнул или кровоизлияние в мозг… Сильно испугалась. Из аэропорта сразу поехала в больницу. Врач посмотрела и спрашивает: «Какое у вас аутоиммунное заболевание?»
Я думаю: ого, ничего себе медицина! По глазам диагностируют болезнь позвоночника!
А потом выяснилось, что мои проблемы с глазом — одно из проявлений болезни Бехтерева. Мне тогда неделю кололи в глаз лекарства. Все восстановилось.
Позже случалось еще дважды такое. У меня стоят эндопротезы. Мы еще шутим в семье, мол настоящая «железная леди», потому что у меня титановые протезы в бедрах. И когда ставили один из протезов, так получилось, что я ослепла на один глаз. И из ортопедии меня повезли сразу к офтальмологам: на костылях и с одним глазом.
Пока я сижу на терапии, зрение не теряется. Все нормально. Могу и на каблуках ходить, и вижу двумя глазами.
«НН»: Еще вы рассказывали в одном из интервью, что перенесли замершую беременность.
ОК: Ситуация была тяжелая. Сентябрь 2008 года, я в Минске одна, на третьем месяце беременности. Муж поехал на какой-то семинар в Волковыск, кажется.
И вдруг ночью у меня открылось сильнейшее кровотечение. Вызвала скорую, меня забрали в родильный дом, где я провела месяц. Там мне сделали операцию, удалили погибший плод и начались осложнения из-за моей болезни Бехтерева — пошло заражение крови.
Впечатлений была масса после этого родильного дома. Так с женщинами недопустимо поступать. В Беларуси ситуация с медицинским оборудованием, может, и нормальная, но с человеческими отношениями большие проблемы на всех уровнях. Меня, например, привели в сознание просто девушки из палаты. У нас в палате лежали три женщины с замершими беременностями и три женщины «на сохранении». И это был день сурка: мой плод умер, но я вынуждена была оставаться в роддоме из-за плохих анализов после операции. И рядом со мной повторялась одна и та же схема: привозят женщину, потом забирают на «чистку», привозят обратно, женщина отходит от наркоза, начинает плакать. За ней ухаживают женщины, которые «на сохранении». После того как женщину выписывают на следующий день, привозят на ее место новую. И так целый месяц.
Притом, женщины «на сохранении» же и сами не знают, что там будет с их беременностью. Но они нас утешали, готовили чай, держали за руку, пока мы плакали… Ну должна же быть какая-то психологическая помощь. К коровам лучше относятся. Моя бабушка в деревне к своим коровам относилась лучше, чем к нам относились в роддоме.
И я тогда задумалась: что не так со здоровьем белорусской нации? Там было ужасное количество замерших беременностей, причем независимо от возраста или образа жизни женщины. Простых абортов было очень мало.
И никто не изучал причины. Никто этим не занимался. Мне так никто не сказал, почему я потеряла плод.
Мне тогда врач еще сказала, что первая беременность замерла — это сегодня уже стандартно. Проверить информацию я не могу. Может, она мне так сказала, просто чтобы утешить. Но если эти слова были правдой, то это катастрофа.
Комментарии