«Выйшлі стройнымі радамі загарэлыя касцы. У кашулях ярка-белых, у чырвоных паясах…». Вам еще не захотелось перечитать Петра Глебку?
Михась Скобла в своем фейсбуке вспоминает неизвестные широкой публике факты о, казалось, советском писателе.
Мемориальные доски писателей на фасадах столичных домов как-то незаметно превратились в музейные реликвии, досрочно списанные из главной экспозиции в запасники. Скоро уже даже жители домов не будут знать, в честь кого те доски в свое время понавешивали.
Родная литература — не война, не спорт и не сельское хозяйство, о ней в теленовостях не говорится. А раз литература отодвинута на обочину общественной жизни, то и доски перестали выполнять назначенную им роль.
Это полвека назад поэт Леонид Дайнеко (будущий исторический романист) мог филигранно рифмовать: «Мемориальная доска / горит светло и гордо, / мемориальная тоска / берет меня за горло». Поблекли с того времени доски, позеленели от людской невнимательности. Говоря библейскими словами, были они кимвалами звучащими, а стали медью молчаливой.
Мимо одной такой доски над «Купаловской» станцией метро я часто прохожу. Висит она на доме, где жил поэт-академик Петр Глебка. И вот взглянет он тебе, бронзовый, вслед, а ты для приличия и стихов его вспомнить не можешь, потому что со школы не перечитывал. Да и биография поэта особого интереса не вызвала. Ну, активничал в бурливом «Маладняку», секретарил в более серьезном «Узвышшы», составлял словари, руководил академическим институтом, избирался депутатом, ездил в ООН представлять БССР. Все это не очень впечатляло.
Как же я ошибался, посчитав, что скупенькое правоверно-советское жизнеописание Петра Глебки где-то на запыленной полке могло привлечь только архивных мышей!
Оказывается, совсем не скупенький — архив Глебки в академической библиотеке насчитывает аж 2.100 папок, в большинство из которых до недавнего времени никто не заглядывал. Да и с правоверностью там, если повнимательнее вчитаться, не все гладко.
А заглянула и вчиталась в ранее невостребованные документы исследовательница Анна Северинец. В итоге на свет появилась книга «Вакол Пятра Глебкі», по которой можно снять захватывающий триллер. Один сюжет с женой поэта чего стоит!
Так случилось, что в 1941 году Нина не отступила вместе с мужем на восток, а, оставшись в оккупированном Минске, устроилась работать на немецкое радио. Зачитывала фронтовые сводки о победах фашистского оружия, рассказывала о новом порядке на захваченных землях.
А в Москве, припадая к радиоприемнику, ее слушал почерневший от горя Глебка. Как так могло статься — его возлюбленная Нина продалась гитлеровцам, изменила родине?!
Однажды немцы устроили в Минске праздник урожая — с участием генерального комиссара, с радиотрансляцией с площади Свободы. От имени молодой Беларуси цветы Кубе преподнесла черноволосая Лариса Глебка. Приемная дочь, о которой поэт еще не знал, ее Нина успела спасти из приговоренного к уничтожению гетто.
«Мы слушали радио, и я представить себе не мог, что думает Нина. Что же ты, моя девочка, натворила? Если жить и служить немцам — для меня это то же самое, что смерть», — записывал в дневнике Глебка в Москве. А в Минске вела дневник Нина, фиксировала свои будни: «Была на работе, получила паек: повидло, 2 кг конфет и ведро ржи».
По словам Кузьмы Чорного, Петр Глебка заливал свое горе водкой, часто попадал в случайные компании — «жил, как мотыль в блеске дня». Но продолжал любить свою Нину, не представляя без нее своей дальнейшей жизни.
Неизвестно, чем закончилось бы чрезмерное поклонение Глебки стеклянному богу, если бы не Пономаренко, который наконец вызвал поэта к себе и конфиденциально сообщил, что агент Т.Г.Н.И. («товарищ Глебка Нина Илларионовна») выполняет ответственное партизанское задание. Это был один из самых счастливых дней в жизни Петра Федоровича!
Эпопея с женой-подпольщицей — едва ли не главная интрига книги «Вакол Пятра Глебкі». Но и других интересных моментов на ее страницах — уйма. Например, кто знал, что первый секретарь ЦК КПБ Пономаренко (родом с Кубани) писал на белорусском языке стихи? А он их писал — под влиянием Глебки.
А еще Глебка был последним, кто видел Янку Купалу — в московском крематории, уже в огненной пасти печи.
Глебка сберег в своей библиотеке книги репрессированных друзей и метрику Кастуся Калиновского.
Глебка уже после первых арестов, в 1935-м, с риском для себя опубликовал поэму «Кармэнсіта», где попытался защитить право художника на свободу творчества.
Глебка и словари составлял не бездумно — скажем, вместо насильно накинутого слова «вучашчыйся» придумал естественное для нашего языка «навучэнец»…
Вам еще не захотелось перечитать Глебку? Мне — как в зной воды попить. Снял с полки его избранное, развернул наобум:
Луг заліўся галасамі:
да яго ва ўсе канцы
выйшлі стройнымі радамі
загарэлыя касцы.
У кашулях ярка-белых,
у чырвоных паясах…
Разве же на косьбе подпоясывались? Никогда не видел. И подумалось, что не случайно так приодел поэт своих косцов, выведя их на луг, «залитый голосами».
Теперь и сквозь «бронзы мнагапуддзе» мне видится живой человек, который любил и страдал, получал ордена и пинки, которому досталось на его веку.
Книга «Вакол Пятра Глебкі» совершила чудо, оживившее омертвевший за десятилетия барельеф. Побольше бы таких книг!
Комментарии